Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

Ни в одной стране Европы XVI в. правосознание с такой последовательностью не фиксировало принцип «не­рушимости незапамятного обычая» в регулировании позе­мельных отношений, как в Англии. Вместе с тем нигде в это столетие поземельные отношения не переживали столь крутой ломки в рамках и на почве «незапамятного обычая». «…Нигде на свете,— пишет В. И. Ленин, цити­руя К. Маркса,— капиталистическое производство … не расправлялось так беспощадно с традиционными земле­дельческими порядками, нигде оно не создавало для себя таких совершенных (адекватных=идеально соответствую­щих) условий, нигде не подчиняло себе этих условий до такой степени. Англия в этом отношении — самая рево­люционная страна в мире» 3.

Итак, перед нами своеобразная, ни с какой другой не сравнимая эпоха в истории этой страны. В ней уходящие в прошлое, но еще очень живучие феодальные начала общественной жизни — в экономике, социальном обиходе, политике и идеологии — переплелись с началами зарож­дающимися, капиталистическими.

В этой живой нераздельности и вместе с тем глубокой противоречивости общества переходной поры заложены конфликты поистине трагедийного масштаба. Наиболее острым и очевидным был антагонизм классовый, социаль­ный. Никогда прежде поляризация нищеты и роскоши не обнаруживалась

столь безусловно, никогда раньше столь большие массы людей не жили систематически на грани безысходной нужды и голода, в то время как представи­тели немногих десятков знатных родов проматывали огромные состояния 4. Для сравнения можно привести следующие данные. Наемный рабочий в XVI в. мог зара­ботать тяжелым трудом максимум 15—20 ф. ст. в год — это был жалкий прожиточный минимум рабочей семьи. В то же время средний годовой доход пэра составлял 5 тыс. ф. ст. Вот как выглядела расходная часть бюджета такого лорда за год:

Кухня и винный погреб 1500—2000 ф. ст.

Конюшня и псарня 500 ф. ст.

Личные расходы лорда 500 ф. ст.

Расходы жены и других членов семьи 1000 ф. ст.

Богоугодные раздачи и милостыня 100 ф. ст.

Никогда раньше не строились и с такой роскошью не обставлялись столь обширные помещичьи усадьбы, не рас­пространялось столь широко поветрие на чужестранные моды. Пример расточительности подавала сама королева Елизавета I. После ее смерти только за часть ее гардероба была выручена по тому времени громадная сумма — 30 тыс. ф. ст. Обжорство в среде знати являлось нормой сословного этикета. И все это — когда толпы таких же «свободнорожденных» англичан, одетых в лохмотья и вечно полуголодных, лишенных крова и источников суще­ствования, бродили по дорогам Англии в поисках хлеба и ночлега. Неудивительно, что XVI в. был отмечен в этой стране рядом крупных крестьянских восстаний и город­ских мятежей, начиная с так называемого «благодатного паломничества» на севере Англии (1536) и восстания Ро­берта Кета в Норфолке (1549) и кончая восстанием в среднеанглийских графствах (1607). Какие же нужны были мощные политические, идеологические и этические скрепы, чтобы общественный строй тюдоровской Англии мог не только функционировать, но еще и выдавать себя едва ли не за общество «всеобщего благоденствия».

Однако и в периоды затишья страна находилась в постоянном брожении. Об этом свидетельствуют печально знаменитые террористические законы против бродяг и ни­щих (известные как «кровавое законодательство»), карав­шие за бродяжничество выжиганием клейм, забиванием в колодки, публичным бичеванием, тюрьмой и галерами, отправлявшие человека на виселицу за мелкое воровство. Раздоры, как эпидемия, охватили имущие классы5. Та­кова была изнанка «золотого века» Елизаветы.

Естественно, что и культура этой сложной историче­ской эпохи была столь же неоднозначной и глубоко про­тиворечивой. По сути своей это была культура Возрожде­ния. Она знаменовала, по словам Ф. Энгельса, глубочай­ший прогрессивный переворот — переход от культуры средневековья к раннему буржуазному просвещению. Провозглашенный ею идеал духовной свободы и автоном­ной деятельной личности открывал пути к раскрепощению и обновлению общества: интеллектуальному, этическому и эстетическому. Это была культура, обращенная к чело­веку и человеческому в нем. Однако новая, гуманистиче­ская культура должна была пробивать себе дорогу сквозь мощные пласты традиционно средневекового образа мыс­лей, схоластики, нетерпимости, фанатизма, невежества. Вообще распространение новой культуры, как и станов­ление новых общественных отношений, было процессом в высшей степени сложным. Различные области духовной деятельности — не говоря уже об общественной практи­ке — далеко не в одинаковой степени затрагивались гу­манистическими тенденциями. Так, если Возрождению Англия была обязана классической эпохой своей литера­туры, то восторжествовавшая в 30-х годах XVI в. Рефор­мация не в малой мере повинна в том, что отражение тех же тенденций в художественной жизни этой эпохи оказа­лось здесь более проблематичным 6. Точно так же, к примеру, в то время как тюдоровская историография испыта­ла несомненное и достаточно сильное влияние гуманизма, английское право в общем сумело его избежать и т. д.

Наконец, нельзя упускать из виду, что творцы новой культуры, независимо от того, что они сами думали, при­надлежали не только «новому времени», но и времени уходящему 7. Восстав против строя мысли и чувств сред­невековья, объявив «варварскими» большинство его ду­ховных ценностей, они, того не сознавая, разделяли мно­гие представления и убеждения этой же эпохи. В качестве примера достаточно сослаться хотя бы на их убеждение в том, что можно совместить в единой системе воззрений античную образованность и христианскую догматику, если только средневековую теологию с помощью той же языче­ской образованности «очистить» и «исправить». Точно так же многие выдающиеся гуманисты лелеяли идеал новой «общественной гармонии», верили в возможность «учреж­дения» государства «всеобщего благоденствия», в котором сохранены феодальная собственность и сословный строй и вместе с тем народ не ведает ни произвола властей, ни опустошительных войн и разорительных налогов, ни при­страстия судов, ни вымогательства чиновников. Причем осуществление этого утопического идеала зависело от степени «просвещенности монарха» и его советников, от распространения гуманистической образованности, прежде всего среди дворянства — сословия, призванного «стоять у кормила правления» 8.

Более того, даже крупнейший английский гуманист начала XVI в. Томас Мор, первый среди мыслителей Воз­рождения обусловивший торжество идеала общества «все­общего благоденствия» уничтожением института частной собственности на средства производства, — даже Томас Мор какое-то время связывал надежды на «улучшения» и «ре­формы» с взошедшим на английский престол «просвещен­ным монархом» Генрихом VIII 9. И хотя Генрих VIII вскоре проявил себя как коварный деспот, тем не менее Томас Мор (к немалому огорчению его друга — знамени­того гуманиста Эразма Роттердамского) согласился занять благосклонно предложенное ему место в королевском со­вете, а несколько лет спустя и высшую должность в стране — должность лорда-канцлера 10.

По мере увядания надежд и исчезновения иллюзий раннего гуманизма все более затуманивался его социально-этический идеал. Если многие стороны средневековья казались гуманистам столь отжившими, «противными ра­зуму», что одного их публичного осмеяния представлялось достаточно для

избавления от них — ведь смех убивает, то общественные распорядки, шедшие на смену средне­вековью, по крайней мере в Англии, где их уже можно было разглядеть, могли породить лишь глубокий песси­мизм. Одним словом, общественные условия, вызвавшие к жизни раннее Просвещение, оказались в глубоком про­тиворечии с его идеалом «разумного» и «справедливого». К тому же подъем народных движений, открытое прояв­ление социального недовольства низов вызывали у гума­нистов страх перед выходом народных масс на арену ис­тории. И Мор, подобно Эразму, например, выступил про­тив лютеровской Реформации не только во имя сохранения универсализма церкви и, следовательно, верховенства папской власти, но и потому, что своей проповедью «хри­стианской свободы» Реформация подняла крестьян против власти и собственности господ. Самодеятельность масс в глазах гуманистов выступала как разрушительное начало. Во всяком случае, между народными выступлениями и мечтой об обществе «всеобщего благоденствия» Мор не видел никакой связи 11. Одно это красноречиво свидетель­ствует о том, сколь многозначно понятие «ренессансный гуманизм», К тому же, как и всякое историческое явле­ние, гуманизм отнюдь не являлся чем-то однажды и на­всегда данным. На смену оптимизму раннего Ренессанса пришла рассудочность зрелого Возрождения, которую вскоре сменило трагическое восприятие действительности. О подобной эволюции — в философском плане — писал Ф. Энгельс: «Это превращение в свою противополож­ность, это достижение в конечном счете такого пункта, который полярно противоположен исходному, составляет естественно неизбежную судьбу всех исторических дви­жений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования…» 12. В плане же конкретно-историческом пределы эволюции гуманизма обозначены следующим образом: «… первая форма бур­жуазного просвещения, «гуманизм» XV и XVI веков, в своем дальнейшем развитии превратилась в католиче­ский иезуитизм» 13. По крайней мере в Англии в начале XVII в, новый идеал человека все больше воплощался в благочестивом пуританине, суровом и мрачном «ратнике божьем» на земле, отрицавшем жизнерадостное миросо­зерцание гуманизма как «дьявольское искушение».

Подведем некоторые итоги. Штурм традиционного, в данном случае — феодального, миропонимания начина­ется задолго до штурма отжившего общественного строя. В этот период — первого столкновения двух эпох — их по­ложение было различным: в то время как очертания капи­тализма были еще настолько расплывчаты, что феодаль­ное сознание их долгое время просто не замечало (поскольку оно не воспринимало их как нечто принципи­ально новое), гуманистическое сознание, наоборот, уже было способно в высшей степени критически отнестись ко многим сторонам феодальной действительности. Отсюда по­пулярность в эту эпоху образа «зерцала»: «держать перед кем-либо зерцало» — значило показать его лик, отразить его образ, суть вещей. Эту функцию «держателя зеркала» перед современным ему обществом взял на себя гуманизм (хотя, как правило, далеко не на всю глубину структуры этого общества). Иными словами, гуманизм мог выступить как интеллектуальное движение, лишенное узкоклассовой определенности (вспомним слова Энгельса: «Люди, осно­вавшие современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограниченны­ми» 14) в исторически строго определенный период — в течение того короткого времени (длительность его в раз­личных странах была различной), когда между строем уходящим и строем, шедшим ему на смену, преобладание силы еще находилось на стороне первого, а идеал «ра­зумного» и «справедливого» еще связывался со вторым, т. е. когда капиталистический уклад жизни еще оставался «вещью в себе», не раскрыл еще присущих ему противо­речий.

Итак, поскольку капиталистический уклад вписывался материально и в значительной степени духовно в окру­жающую его действительность, постольку гуманисты мог­ли апеллировать к общечеловеческим ценностям, т. е. мог­ли в одно и то же время неосознанно исходить из факта своей органической причастности к феодальной действи­тельности и вместе с тем осознанно приобретать необхо­димую идейную позицию для взгляда на эту действитель­ность со стороны. С общественно-культурной точки зрения гуманизм и был той интеллектуальной предпосылкой но­вой системы ценностей, которая давала возможность увидеть многоликие пороки этой действительности и обру­шиться на них с «общечеловеческой», «разумной» точки зрения, т. е. в конечном счете с точки зрения идеальных представлений о потребностях, возможностях и призвании абстрактного человека. В этот начальный период новой всемирно-исторической эпохи гуманисты могли быть иск­ренне убеждены в том, что представляют интересы «об­щего блага» всех классов и сословий, если только все члены «государства» — сословия — осознают гуманистиче­ские ценности и положат их в основу индивидуальной и социальной этики и политики. Отсюда черты утопизма и исторического оптимизма, одновременно присущие в этот период гуманизму. По мере же раскрытия социальной сути царства капитала указанные черты гуманизма увядают, поскольку «общечеловеческая» позиция терпит крах. На­ступает пора для других форм общественного сознания, а именно форм сознания собственно классового.

В качестве «разновидности» северного Возрождения английский гуманизм особенно отчетливо отразил расту­щий интерес к памятникам античной языческой образо­ванности. Но связано это было прежде всего с сознанием деформированности основных этических ценностей хри­стианства и необходимости их «исправления» и «очище­ния» (именно эту особенность гуманистического движе­ния, в частности в Англии, имеют в виду, когда обозначают его как христианский гуманизм). Хотя никто не настав­лял столь абсолютно и непреходяще, как Христос, писал Эразм Роттердамский, однако и в языческих книгах со­держится много такого, что находится в согласии с ним. Так думал не он один. Пользой и сокровенными нуждами «веры Христовой» оправдывалось возведение на пьеде­стал античных мыслителей и поэтов, юристов и истори­ков. Убеждение в том, что величайшим из них уже при­открылись многие из тех истин «божественных», которые только столетия спустя были услышаны «из уст Учите­ля», лежало в основе того удивительного синкретизма хри­стианской догмы и языческой мудрости, который нашел свое яркое выражение в творениях таких гуманистов, как Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, Эразм Рот­тердамский и Томас Мор. Подобному синкретизму в зна­чительной мере способствовало то, что современное им об­щество казалось гуманистам XVI в. во многом близким к обществу античному, и выдвижение на передний план вопросов политики и права, этики и воспитания подкреп­ляло подобное представление.