Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

Вообще надежды на практическую полезность истори­ческих знаний были столь велики, что в них усматри­вали чуть ли не предпосылку человеческого счастья. «История наставляет, как жить благополучно и счастли­во, поэтому знания ее в равной мере нужны и правителю и подданному, особенно же они важны для того, кто стоит у кормила правления стран и народов» 4.

«Что может быть более приятного или полезного, чем наблюдать — как будто мы сидим в театре — драму чело­веческой жизни… чем приобретать знания и мудрость, изучая судьбы других и при этом не подвергая себя ка­кой-либо опасности» 5.

Каковы же были объективные причины этого очевид­ного поворота общественного сознания к «картинам прошлого», к «человеческой драме», ставшей историей? Исходной и всеопределяющей предпосылкой

указанного поворота был переломный, кризисный характер века, на­слоение на противоречия, подрывавшие старый порядок, противоречий, привнесенных в общество процессом так называемого первоначального накопления и генезиса ка­питализма. Один за другим в стране вспыхивали острей­шие социальные конфликты. И хотя они могли резко различаться по своим масштабам и по своим деклариро­ванным целям, все они отражали смену времен, смену исторических эпох. Поскольку происходившее не имело ни объяснения, ни оправдания в традиционной системе ценностей, современникам в поисках умственной и мо­ральной опоры ничего другого не оставалось, как только, разумеется в рамках дидактического истолкования сюжета, обращаться к урокам истории, к примерам. В этом заключалось одно из проявлений давно замеченной за­кономерности: историческое сознание изначально являлось и долго оставалось функцией сознания трагедий­ного 6. В период крутых поворотов в судьбах народов общественное сознание постоянно обращается к опыту прошлого — безразлично к собственному или чужому, Ж истории не только как к источнику надежды и мужест­ва, но и как к кладезю «мыслительного материала» для объяснения происходящего и «предсказания» грядущего. Муза истории, подобно сове Минервы, вылетала в полночь. Больше всего ей внимали в годину бедствий. Однако, для того чтобы голос ее был услышан, она долж­на была вещать правду.

В этом заключалось важнейшее требование к историописанию с момента его зарождения. История и исти­на — не два понятия, а единое. Но что же на том уровне исторических знаний, при тех возможностях их добывать, а главное при тех философско-исторических воззрениях на суть и характер исторического процесса преподноси­лось читателю под именем «история», т. е. правда?

Историю чаще всего писали с «умыслом», имея в виду злободневные интересы династии, стремления правителей, распри знати — одним словом, «запросы» могуществен­ных покровителей. Естественно, что историографы, еще не очень искусные, временами просто «проецировали» на прошлое свои собственные сословные, групповые, ди­настические «привязанности», религиозные убеждения и национальные предубеждения, выдавая их за уроки «чи­стейшей истины», «голой правды», «правдивейшее сви­детельство» прошлого и т. п.

Так, одно из определений идеала истории — «lux veritatis» (свет истины) — долго еще служило прикрытием весьма неприглядной практики хронистов и историков, служивших отнюдь не идеалу. Достаточно сослаться на знаменитую «Историю Ричарда III» Томаса Мора — со­чинение столь же тенденциозное, сколь и талантливое, которое, независимо от намерений самого Мора, стало одним из источников тюдоровского династического исто­рического мифа, или же на «историографическую судь­бу» короля Иоанна Безземельного, превратившегося под пером протестантских историков из ничтожного правите­ля (каким его знала католическая традиция, отразившаяся в средневековых хрониках) в «мужественного» борца против папской тирании и «защитника независимости Англии».

Эталоном подобной «принципиальности» историографа Возрождения может послужить хронист XV в. Джон Гардинг. Первую версию своей «Хроники» он создал в сере­дине века, проявив в ней явное пристрастие к правящей династии Ланкастеров, что и нашло отражение в посвя­щении ее королю Генриху VI. Однако, как только чаша весов в борьбе между Ланкастерами и Йорками заколеба­лась, он приступил немедленно к сочинению второй вер­сии своей «Хроники», теперь уже писавшейся в угоду Ричарду, герцогу Йоркскому. Естественно, что освещение событий в новой версии «Хроники» стало «Йоркским». После гибели Ричарда Гардинг, все еще выжидавший, по­святил «Хронику» его сыну королю Эдуарду IV. Жаль только, что, не дожив до битвы при Босворте, автор не

смог отреагировать на воцарение Генриха VII.

Однако тенденции «истины угодной» уже противосто­яла тенденция противоположная — «истины нелицеприят­ной», включавшей элементы критики источников. На английской почве обе эти тенденции проявились в труде Полидора Вергилия, родом итальянца, прибывшего в Ан­глию по делам папы и получившего от Генриха VII пору­чение написать историю Англии, разумеется, в духе, угод­ном тюдоровским династическим интересам.

Полидор Вергилий выполнил королевскую волю толь­ко наполовину: изложив в протюдоровском свете предыс­торию и историю войны Роз, он в то же время поставил под сомнение всю средневековую историографическую традицию, связанную с королем Артуром. Гуманист отка­зался следовать фантазиям средневековой «Хроники» Джеффри Монмутского. «Лишить историю правды,— писал известный знаток английских древностей В. Кемден,— равнозначно удалению глаз у прекраснейшего соз­дания в мире, все равно что вместо вина предложить чашу с ядом» 7.

Моральный вес и убеждающую силу аргумента «от истории» столь же высоко ценили и преемники Генри­ха VII. Именно поэтому досмотр за книгами по истории был строжайший. С 1599 г. их цензура была возложена на Тайный совет. О том, что это значило, можно судить по письму епископа Лондонского лорду Сесилю (27 сентября 1597 г.): «Этим препровождаю Вам историю, автор [которой] не папист и пишет более достойно о королеве и ее действиях, чем кто-либо из чужеземцев… Тем не ме­нее в ней имеются места, которые лучше опустить, к при­меру на стр. 473 — содержание буллы Сикста VI против королевы…» 8.

К чему приводило явно преувеличенное представление о власти истории над умами подданных, свидетельствует так называемое «дело Джона Хейуорда», брошенного на два года в Тауэр (1599—1601) за публикацию «Первой части жизни и правления Генриха IV» (1599) с посвя­щением графу Эссексу (вскоре неудачно попытавшемуся поднять мятеж против королевы Елизаветы). И хотя Хейуорд на дознаниях всячески подчеркивал, что в книге речь идет только о прошлом, знаменитый юрист Кок, вед­ший расследование, указал ему на возможность прямых аналогий между королевой Елизаветой и низложенным Ричардом II. Хейуорда, между прочим, спросили, каким образом он получил доступ к бумагам Генриха IV, цити­руемым в книге, тем самым намекнув на возможную пря­мую связь историографа с заговорщиками и, следователь­но, на то, что книга была напечатана по их «прямому заказу».

Между тем властям предержащим угодно было, чтобы история «воспитывала гражданственность», «учила поряд­ку». О том, насколько современники были убеждены в важности подобных функций, свидетельствует памфлет «Тревога Англии» (1578), принадлежавший перу Барнабы Рича. Автор усмотрел причину частых восстаний и беспо­рядков в Ирландии в «дороговизне исторических книг», из-за чего «ирландцы лишены одного из величайших благ… ибо нет ничего более приятного, полезного и необходи­мого для человека, чем книги, в которых описываются обычаи, условия доброго правительства, советы и дела каждого государства, манеры, поведение и способ жизни каждого народа… знание которых черпается главным об­разом из книг по истории» 9.

В XVI в. могущество «музы истории» равным образом ценили «столпы общества» и третье сословие. Для первых история наряду с законоведением была важным сословно-консолидирующим фактором: «родовое право» дворян было «историческим правом». Неудивительно, что «исто­рические знания» рассматривались как необходимая предпосылка изучения всех других наук и искусств, как важное условие укрепления владельческого титула и нерушимости сословных привилегий. Одним словом, в подготовке дворянина к «обязанностям» магистра истории отводилась роль своего рода обязательной нравоучительной и политической пропедевтики. Джентльмен мог мало смыслить в всех других науках, но его грядущая карьера члена парламента (а последний заполнялся дворянами на девять десятых), т. е. карьера оратора, советника иди мировое судьи, требовала хотя бы самых общих знаний по истории в ней он находил нужные прецеденты, примеры, поступ­ки, изречения и даже законченные «речи» публично-правового характера.