Шелковый путь
Шрифт:
Ветер Львиная Грива разбушевался так, что нельзя было и глаз открыть в пыльной буре. Два дня Асанали просидел дома, упрямо выжидая чего-то. На третий день ветер стих, пыль на улицах улеглась. Старшего сына все это время не было — он в злополучный день как уехал снимать чабанов, так и проторчал там. Едва он, пыльный и усталый, переступил порог дома, отец загнал его в угол и учинил строгий допрос. И сразу же получил признания насчет Зимогорова сына. Тот попросил оставить зеркало до окончания уборки кукурузы. Асанали надавал по шее своему старшенькому и тотчас отправил его в райцентр, чтобы он нашел Меирбана.
Прождал еще день — а
В полдень был уже там, шел по улице, не глядя по сторонам. И вдруг новенький светлый «Москвич» поравнялся с ним и резко затормозил. Из машины вылез городской франт в сером костюме, в темных очках и щегольской вельветовой шляпе, с галстуком, узел которого был с кулак, толщиною. Разлетелся, улыбаясь, к Асанали — и он только тут узнал своего коллегу-математика. Тот благодушно тряс руку Асанали, хлопал его по спине, словно ничего между ними не было. Сообщил: «Я забрал свое заявление из милиции. Ведь нашлось, чего же еще мне надо? А твой Меирбан упрямец, оказывается. Принялся в милиции права качать… Смотри, как бы в яму не скувыркнулся, споря с властями…»
Асанали заметил, что в машине сидит сын математика, ровесник Меирбана. «Да, да, — сказал в ту же секунду математик, — везу его в столицу устраивать на учебу. «Проходные» в кармане, буду целый месяц жить в Алма-Ате. Не вернусь, пока не затолкаю его в какой-нибудь институт».
Через минуту машина взревела и, словно юркий шарик ртути, ускользнула в пыльную даль, где реяли обманчивые миражи. Асанали долго следил за нею взглядом. Настроение его, и до этого неважное, вовсе упало. В глазах опять мелькнул призрачный «Запорожец».
Вскоре он был у районного отделения милиции. У входа он столкнулся со своим средненьким, которого вели куда-то. Парень был весь измятый, сгорбленный, сверкал глазами и настолько похудел, что хоть ножи точи об его скулы. Стоя перед отцом, Меирбан рассказал, что было с ним. Его, оказывается, задержали как возможного соучастника кражи, хотя парень сам явился в милицию. Он начал спорить с сотрудниками — и погорячился… Старший же брат, как выяснилось, вовсе и не заявлялся в милицию, до сих пор шатался неизвестно где.
Услышав все это, Асанали словно окаменел. Лицо его стало страшным, щека задергалась. Оставив сына, он пошел искать начальника милиции. Но оказалось, что почти вся милиция во главе с начальником отправилась в совхоз на уборку кукурузы. На местах не было ни зама, ни пома, ни исполняющего обязанности. Тогда Асанали обратился к дежурному, находившемуся за зарешеченным окошком. Молодой милиционер сидел на стуле, словно прибитый к нему гвоздем. С первых же слов разговора взаимопонимания не получилось.
— Освободи моего сына, — задыхаясь, молвил Асанали.
— Не положено! — казенно отвечал дежурный.
— Оу, ведь нашлась пропажа, пострадавший забрал свое заявление, так зачем же держать за решеткой невинного мальчишку? Освободи его.
— Не положено, аксакал!
— Почему это?
— Потому что ваш сын задержан за грубость перед милицией.
— О, значит, он пошел в родню своей матери. Был у нее брат, у которого на языке колючки росли, мог всякого задеть за живое, — пролепетал вдруг Асанали. — Пусть земля ему будет пухом, но родственник, скажу прямо, слыл большим матерщинником. Коли не ввернет какое-нибудь крепкое словцо
Но внезапно он смолк, сообразив, какую несусветную чушь несет, стоя возле решетчатого окошка. Рассказывает милиционеру о старике, которого давно закопали в землю… А тут родной сын, беззащитный, сидит в кутузке, тогда как ему пора ехать на учебу… Асанали отдувался, то и дело кругля щеки, словно держал во рту кусок горячей лепешки. Не найдя никакого выхода из положения, повернулся и быстро направился к двери.
А на улице вновь разыгрался ветер, закурилась по дорогам пыль. Вдруг откуда ни возьмись показался их участковый! Шел вразвалочку, шевеля оттопыренной на бедре кобурою с оружием, в лихо заломленной фуражке. Асанали подскочил к нему и, давясь от внезапно подступившей сухоты в горле, начал умолять, просить, стараясь говорить как можно убедительней и разумнее:
— Буду век обязан вам, братец… Ведь я все же учил вас в школе десять лет. Отпустите мальчишку…
Участковый отвечал, словно катая языком камешек во рту:
— Почтенный, мы ни минуты не держим безвинного. Ваш сын оскорбил достоинство служебного лица, за что и должен понести наказание. Освободим, когда уплатит штраф.
Лицо у Асанали перекосилось. Он почувствовал, что мольбами этого милиционера не проймешь. И все же снова попытался улестить его вкрадчивой мягкостью речи, которой никогда в прошлом не было у него. Но все оказалось напрасно — милиционер ему решительно отказал.
В милиции Асанали настолько растерялся, что стал даже искать сочувствия у непреклонного дежурного за решетчатым окошком. Но наконец, поняв всю бесплодность своих усилий, он удалился…
Вернулся он в милицию не скоро. Привел за руку старшего сына: «Вот, посадите этого, а Меирбана отпустите, ему на учебу надо ехать». Но участковый на такую замену не пошел и потребовал уплаты штрафа.
Ударь камнем сову или совой по камню — все равно умрет сова, подумал он и послал старшего сына домой за деньгами. И уже глубокой ночью увез вызволенного из кутузки Меирбана.
А к концу недели проводил его на поезд, едва сумев наскрести ему шестьдесят рублей на дорогу. Печальным возвратился он домой и, привычно взобравшись на железную кровать, предался невеселым размышлениям.
Жить стало сложно. Вот наш аул, затерянный в степи, добыча свирепого ветра Львиная Грива, и тот стал жертвой новых дурацких обычаев. Родители, у которых дети подходят к совершеннолетию, с ранней весны принимаются скакать туда и сюда, словно козы, у которых свербит в заду. Гонят на базар блеющих овец, всю зарплату месячную прячут на дно сундука… Продают спекулянтам ковры, срывая их со стен. А все почему? Да потому, видишь ли, что дитя заканчивает среднюю школу. На пир зовут директора школы и заведующего районо — обязательно обоих вместе. Угощают всякое аульное начальство и всех, кто имеет хоть какое-нибудь касательство к тому, что дитя должно поступить в вуз… Родитель бегает, суетится, волнуется так, словно учиться должен он сам, а не его ребенок.