Шелковый путь
Шрифт:
Омирсерик зарезал барана, разделал тушку, разложил мясо, посыпал солью и снова завернул в теплую шкуру, чтобы оно пропиталось соком. Было уже одиннадцать вечера. Только теперь притащился из райцентра сынишка. Глаза ввалились, ноги подкашиваются, рубаха вылезла из штанов, рожица бледная. Омирсеркк рассердился, начал кричать на него:
— Ты где это, сорванец, пропадаешь? Через два часа поезд прибудет. Мать твоя с утра покоя не знает. Слава богу, что семижильная. Еще держится. А я уж с ног валюсь…
Ветер, должно быть, опять усилился, сыпанул горстью песка в окно. Омирсерик вымыл руки, ни о чем не спрашивая сына, сел пить чай.
— Папа, — робко заговорил сын. — Олжеке сказал, что он сначала разыщет
Омирсерик чуть не подавился хлебом:
— Он что, издевается?! Разыщет… уладит… Я ведь его как человека приглашаю!
Сын виновато поежился:
— Папа, он спал, когда я приходил. И я его прождал два часа. А он и разговаривать толком не стал…
Омирсерик в сердцах отодвинул от себя пиалу. Жена, укрывая полотенцем чашу с баурсаками, звучно цокнула языком:
— Не сокрушайся, дорогой. Ты думаешь, ему некогда? Или избегает разговора с твоим гостем? Он просто не желает приглашать потом гостя к себе.
Вот так да-а!.. Как это ему сразу в голову не пришло? С такой расчетливостью немудрено, ей-ей, и тысячу лет прожить. Ну и жук! Просто диву даешься, как он с таким умом по одной земле с тобой ходит, ту же пыль глотает, тот же вой ветра слушает. Да-а… Такие без выгоды и шагу не ступят. Помнится, когда он оставил учительскую работу и сел на маленькую зарплату райотдела культуры, загоревшись мечтой организовать краеведческий музей, Олжатай горячо отговаривал его, укорял, учил жизни: «Люди вперед стремятся, а ты назад пятишься… Разве мыслимо в наше время удовлетворяться такой зарплатой?..»
Что ж… Каждый смотрит на мир с высоты своей кочки. Лично он, Омирсерик, предпочитает жить открыто, довольствоваться тем, что есть, и оставить потомкам доброе дело и добрую память.
Между тем стрелка часов показывала уже почти полночь. Омирсерик начал собираться на станцию. Он был уверен, что жена, вымотавшись за день, уснула с детьми в гостевой комнате, но тут она, приодетая и принаряженная, вышла к нему. Глаза ее лучились.
— И я с тобой…
Что и говорить, такого человека, как историк Устабай, не грех встречать и с оркестром. Вероятно, не больно ему уютно будет, когда он глухой темной ночью, под вой и свист ураганного ветра, выйдет на пустой перрон и увидит одинокую сутулую фигурку приятеля в помятой кепчонке. А с женой как-никак и уверенней и солидней. Да и гостю приятно. Омирсерик почувствовал необычную нежность к своей жене.
Ночь выдалась хмурая. Лохматые, исхлестанные бурей тучи метались по небу. Ветер яростно набросился на путников, толкнул в грудь. Омирсерик поспешно подхватил оступившуюся жену под локоть. И вновь вдруг вспомнилось ему прошлое, далекое, почти забытое, окутанное дымкой времени, и, пожалуй, впервые подумал Омирсерик, что вся жизнь этой стройной, сухощавой, заметно поблекшей женщины, ставшей когда-то его женой, всецело принадлежит ему, и что живут они, в сущности, душа в душу, одним желанием; и будет она всегда рядом с ним, и разделит с ним все превратности судьбы. Пусть в повседневной жизни всякое случается и приходится иногда даже обижать друг друга и не всегда быть внимательным и чутким, а все же нет и не будет у него другого такого друга, такой опоры, такого преданного и верного товарища, как его жена. Омирсерик почувствовал, как защипало в глазах и к горлу подкатил комок. Ему было и грустно, и радостно, и светло, а в сердце вновь проснулась угасшая уже было любовь.
На вокзале не было ни души. На пустом перроне носился ветер Львиная Грива. Трудно было представить, что в каких-нибудь тридцати-сорока километрах отсюда над головой людей спокойное, ясное небо, и ярко светят звезды, и в тишине дремлет высокий ковыль, и воздух, настоянный на степных травах, густ и ароматен. Многое еще не могут объяснить
Скорый поезд опаздывал. Омирсерик, подставив спину ветру, терпеливо ждал. Шуршал, струился у ног песок, и неторопливо текли мысли. Он вдруг подумал, что день нынче выдался беспокойным: столько пришлось всего сделать, пережить, передумать. Но почему-то не было ни усталости, ни уныния. Омирсерик чувствовал теплый локоть жены, и сердце его переполняла невысказанная нежность к ней, к людям, к этой огромной ночи, полной неистового ветра.
Из темноты вдруг выплыла громада тепловоза, послышался негромкий перестук буферов. Потом, после томительного ожидания, открылась дверь одного из вагонов, и Омирсерик увидел: на ступеньках стоял Устабай с чемоданчиком в руке. Сделалось вдруг удивительно тихо — ветер Львиная Грива на мгновение затаил дыхание.
КОМУ НУЖЕН УМНЫЙ СОВЕТ
Перевод Г. Бельгера
Почтенный старец Пакыриддин из аула Кос-туранга, бывало, глубокомысленно изрекал: «Голова человека — мяч аллаха». Не знаю… У меня нет серьезного основания сомневаться в мудрости аксакала, но лично моя голова едва ли не стала мячом в руках Алтынбалы.
Славным он был джигитом. Учтиво выслушивал старших, достойно отвечал на приветствия младших. В работе проявлял сметку и старание. Словом, был из тех смертных, кто в скосопяченных кирзовых сапогах месит грязь на кривых улочках нашего аула. Нужно, скажем, подсобить родичам или умерить пыл не в меру распоясавшегося баламута — Алтынбала тут как тут.
Так вот, назначили его как-то управляющим овцефермой. Теперь, если у кого-нибудь умирал дальний родственник, за машиной бегали к Алтынбале. Или, скажем, у какой-нибудь старушонки топить нечем — семенили опять к Алтынбале. И безотказный джигит помогал всем. Должно быть, в награду за такую доброту и расторопность дела его вскоре пошли на лад. Хозяйство поправлялось на глазах, точно тощая овечка, обласканная весенним солнцем. С тех пор, как Алтынбала стал управляющим, на ферме заметно сократился падеж и увеличился прирост молодняка. Слаще забулькало в общем котле, и горделивей возвышались шапки на головах чабанов.
Слышал я: страдающий печенью становится раздражительным. И еще где-то вычитал: хирургическое вмешательство может в корне изменить психику человека. У Алтынбалы с печенью все в порядке, операция ему тоже не грозит, и все же перемены произошли в нем поразительные.
Прошлым летом, получив аттестат зрелости, я вместе со сверстниками настроился полететь навстречу затаенной мечте.
У родника за нашим аулом росла старая одинокая туранга. Весной на ее вершине ворона свила гнездо. Каркала, бывало, на всю округу, хоть уши затыкай. К лету появились птенцы. Окрепли, встали на крылья. Но один, должно быть самый шустрый и нетерпеливый, вывалился из гнезда и шмякнулся оземь. Считайте, тем бедным вороненком был я.
В конце июня прихворнула мама и слегла в постель. Я как раз накопил за зиму немного денег и собрался на учебу. Что делать? За мамой приглядывать некому. Фельдшерица прописала покой, куриный бульон и майский мед. Через день я ощипывал по куренку, варил бульон, ездил за фельдшерицей, и та ставила маме компресс и делала укол. Время между тем текло, как песок сквозь пальцы. Через месяц, к счастью, маме полегчало. Принялась она опять хлопотать по хозяйству, а я начал собираться в путь. «Да будет удачливой твоя дорога, мой жеребенок, — говорила мама, и глаза ее набухали слезами. — Пусть не покинут тебя святые духи!» Я набил чемоданчик сушеным сыром — куртом и сушеным сладким творогом — иримчиком и на попутной подводе добрался до района. Друзья мои, оказалось, давно уже разъехались.