Шелковый путь
Шрифт:
— Нынешняя зима, слава всевышнему, не подкосила чабана. Выстояли.
— Еще бы месячишко продержаться, а там свежая травка пойдет, скотина в тело войдет…
— Иншалла! У нашего управляющего неплохо идут дела…
Когда из-под корней иссохшей полыни робко выглянула зеленая мурава, начался весенний расплод овец. Меня направили на помощь к Койшеке.
Весенний расплод — чабанская страда. От забот голова пухнет. Койшеке за это время, как говорится, не снимал сапог, не развязывал пояса, весь день в бегах, не до сна, не до еды. Исхудал, оброс. Увидел меня — растрогался. На плече его висел полосатый коржун, из него торчали курчавые головки только что родившихся ягнят, позади, жалобно блея, семенили пустобрюхие матки. «Давай, родной, подсоби, отнесем
Только очухается ягненок, насосется молочка, округлится, закудрявится, а уже на другой день нависает над ним злой рок.
Громыхая, «Беларусь» приволакивает огромный прицеп с высокими бортами. Расторопные заготовители ловко хватают пухлых, шелковистых ягнят, словно пончики на скатерке, и швыряют в кузов. Накидав полный прицеп, суют Койшеке расписку, и «Беларусь» с прицепом скрывается за холмом. Сердце чабана обливается кровью. Вся отара, обезумев, мечется, словно напала на нее волчья стая. Осиротевшие матки оплакивают своих ягнят, блеют навзрыд и несутся вдогонку трактору. Два-три дня стоит над зимовьем этот неутешный, надрывный плач. Чабан, опустошенный, сумрачный, пересчитывает в уме отданных ягнят, отгоняет отару в степь, на выпас и, дотащившись до юрты, бессильно опускается на подстилку.
— Все!.. Кажется, план есть… Ух… провались!.. Сгори все синим пламенем!..
Я, тоже изрядно усталый, плетусь на каракулевую базу. Алтынбала обязал меня пересчитать и принять шкурки, а сам накинулся на веттехника.
— Почему у тебя сплошь черный каракуль? Не знаешь, что государству нужен серый?
— А я при чем? Откуда мне знать, какой уродится?! В дебрях генетики даже у ученых мозги усохли.
— У тебя они усохли! Тебе сказано было: черного барана сдай на мясо, а за сивым поухаживай получше. Неужели и этому тебя не научили?!
— Учили — не учили! Надоело! Лучше с сумой пойду по свету. Зимой и летом, как пес, плетешься за отарой, дома не ночуешь, бабу не ласкаешь, а толку что?! За барана отвечай, за матку отвечай, за цвет каракуля отвечай. Провались такая жизнь!
Алтынбала понял, что погорячился, скинул пиджак, завернул рукава.
— Ладно! Не нуди. Всем достается… Лучше посмотрите, как нужно работать. А то копаетесь, ковыряетесь, как с похмелья.
Такое мне приходилось видеть впервые… Стан дымился от крови. Алтынбала хватал из загончика ягненка, левой рукой стискивал ему шею, правой — ловко и точно всаживал в горло нож. Потом быстро переворачивал трепыхавшуюся тушку и, держа за задние ножки, выпускал кровь в колоду. Не тратя времени, он пальцами раздвигал разрез, чуть подрезал шкурку с края и выворачивал тушку наизнанку. Синеватое, крохотное тельце он, не глядя, швырял в деревянное корыто, а дымящуюся, еще теплую шкурку — мне. Казалось, шкурки были живые, шевелились в моих руках, вздрагивали каждым завитком.
Мне стало дурно. Тошнота подкатила к горлу. Пошатываясь, я покинул базу, завернул за угол и присел. В глазах потемнело, все вокруг закачалось…
Голос Алтынбалы доносился издалека: «Поджарьте мясцо ягнят на топленом масле. Пальчики оближете. Такое блюдо называется сырбаз. Оно возбуждает желание, пьянит кровь, поднимает производительность труда. Всем джигитам рекомендую». «Алтеке, — послышался голос молодого веттехника. — А главбух, по-моему, тоже не прочь
Запихнув в машину мешок с тушками ягнят, отправился я к главбуху. Подальше, подальше от этой бойни, может, развеюсь, отойду немного на центральной усадьбе… Главбух только что пришел с работы, смывал под рукомойником дневную усталость. Услышав наш «газик», вышел навстречу, поздоровался за руку. Потом провел в гостевую. «Ну, как там? Много ли нынче каракуля будет? А-а… Хорошо! Выполним обязательно, а там и почет, и слава, и благодарности, и премия… Тут уж понадобится моя голова. Отчеты сдавать, балансы подводить нужно умеючи, мой дорогой!..» На ходу намеками преподал мне главбух урок бухгалтерского искусства.
На верхушке одинокой старой туранги у родника за аулом появились нежные почки. Нижние корявые ветки так и не проснулись. Старики говорили: плохой знак. Должно быть, лето будет на редкость знойным, засушливым. И птицы нынче избегали туранги, ни одного гнезда не свили на ее макушке. Неприхотливый степной воробей нашел себе пристанище в зарослях полыни.
Не успел я прийти домой и прилечь, по обыкновению, как от Алтынбалы прибежал гонец. Управляющий срочно вызвал к себе. У меня екнуло сердце. Вспомнились слова Алтынбалы: «Слушай, браток, чем это ты не угодил моей женушке? Что-то дуется она на тебя…» Я и сам замечал, что дуется. Видно, обиделась за то, что зимним вечером я не зашел к ней отведать жирной конины.
Делать нечего, побрел я по темным кривым улочкам аула, спотыкаясь о кочки, еле дотащился до просторного дома с бесконечными пристройками. Прошел в гостевую.
Алтынбала, точно камень-стояк, застыл на домотканом паласе. Пухлая молодка, капризно вскинув брови и сложив руки на необъятной груди, прислонилась к тюку. Цветастый шелковый халат, казалось, вот-вот лопнет на ней. Я поспешно отвел глаза, присел на краешек паласа.
— Слушай, Дюйсенбе, дорогой, — глухим голосом заговорил Алтынбала. — Вижу: неплохо работаешь. Стараешься. Не зря, видать, взял я тебя под свое крылышко. И прибарахлился малость. Иншалла, еще лучше заживешь… Ну, а я… сам знаешь. Надо было золотые зубы вставить, в институт поступать, то да се. Вот и опустошил свои карманы. Но деньги, когда мир и благополучие, — дело наживное. А вот женушка второй день меня, точно куардак, поджаривает. Оказывается, жены начальства нынче норковые или каракулевые шубы носят. Да не каракулевые, а из каракульчи. Понимаешь? Срам, говорит, в цигейковой дохе людям на глаза показываться…
Чего тут не понимать? Каракульча — самые драгоценные шкурки еще не родившихся ягнят. Они нежные, с тугими завитками на вес золота. Осенью у нас на ферме отобрали отару овцематок, чтобы после ранней случки получить от них каракульчу. За тринадцать дней до расплода мы погрузили овцематок в вагон и отправили на мясокомбинат. Там их зарезали, вытащили ягнят, сняли шкурки. Высушив, обработав, пересортировав их, готовились на днях сдать государству.
— Алтеке… каждая шкурка ведь на учете…
— Э, браток, скот выращиваем мы. Каракулеводством занимаемся мы. Так неужели за наши адские труды мы не имеем права на несколько несчастных шкурок? За свои же честные деньги?! Не снимут же нам за это головы!
— Не знаю, Алтеке… Как можно покушаться на совхозное добро? Это ведь пре…
— Не учи, браток. И не страши. Я прошу только на одну шубу. От этого совхоз не оскудеет. Говорю же — заплачу до копейки.
— Не соображу, как быть…
— Ладно, браток, оставь все сомнения и состряпай завтра акт на тридцать шкурок. Придумай что-нибудь. Дескать, моль поела, порезов много, словом, брак, государству сдавать невозможно. А деньги я внесу в совхозную кассу. Договорились? Ну, и хорошо! Маладес! Государство наше, сам знаешь, не обеднеет. Потому что государство — это мы. Не так ли, грамотей?.. Давай придвинься к столу. Сейчас женушка куардак нам принесет. Полакомимся! Как? Не будешь пить? Меня, что ли, стесняешься? Ну, ладно… разрешаю. От рюмки-другой пьяницей не станешь. Ай, маладес! Поехали!..