Шелковый путь
Шрифт:
— Апырмай-ай… Ты слышал, знаменитого скакуна Байкурена на базар привели. Видно, отскакал бедняга. На мясо пускают.
— А у нас машина сегодня перевернулась, и я едва не откинул копыта.
— Раньше, бывало, скакунов в реке купали, а нынешняя молодежь разве умеет обращаться с лошадьми?
— Верно говорили наши предки: смерть всегда тенью за тобою бродит.
— Люди с ума посходили. Представляешь: за поносливого козленка цену кобылы просят.
— Еще немного, и отправились бы к аллаху. Трижды перевернулись — и ничего. Только лобовое стекло треснуло…
Торговец-посредник скривился, смекнув, что от такого разговора навара нет, и собрался было уходить, но тут Омирсерик сказал, что намерен купить овцу, в меру жирную, в меру нежную, чтобы не стыдно было угощать гостя.
Посредник
— Вот, не пожалеешь, откормлен на добрых травах. Не чета тем, пузатым. С виду те крупные, а мясо что сено. Ни вкуса, ни силы от него.
Омирсерик отсчитал хозяину деньги, а трешку сунул расторопному посреднику за услугу.
Ветер Львиная Грива к полудню чуть поутих, но Омирсерик знал — к вечеру, как только спадет жара, он вновь завоет, засвистит и начнет выколачивать пыль из земли. Барашек упрямился, не хотел идти, тяжело поводил боками. Вдали в полуденном мареве зыбились горы. Омирсерик с трудом дотащил его до шоссе и, обливаясь потом, присел отдохнуть на валун. Мимо проносились машины. Не успел Омирсерик отдышаться, прийти в себя, как одна из них вдруг затормозила. Знакомый парень — чтоб прожить ему тысячу лет! — быстро и без всякой платы примчал его прямо к дому. Во двор Омирсерик ввалился так, будто только что свернул гору.
— Где вы, бездельники?! — крикнул детей. — У отца, понимаешь, еле-еле душа в теле, а они тут ворон на небе считают. А ну закройте ворота, привяжите барашка, посматривайте за ним… дынной коркой накормите… отнесите… принесите…
На сердце его потеплело, когда увидел, что жена выбелила все комнаты и выдраила все до блеска. Он поразмышлял немного, сказать ли ей о дорожном происшествии, и решил не волновать понапрасну. Только сейчас он заметил на кровати две новые подушки и белую простыню. Жена смущенно улыбнулась:
— В долг купила. Помнишь, как однажды Устеке приехал к нам с другом-поэтом, а тому не хватило одеяла и подушки. Так стыдно было…
Омирсерик улыбнулся:
— Да-а… Поэт оказался молодцом. Укрылся пиджаком и даже виду не подал…
А ведь совсем не смешно. Скорее неудобно. Слава аллаху, народ сытый, время мирное. Тряпья хватает. А он к тому же не какой-нибудь там босяк или бездельник. Как-никак директор местного краеведческого музея. Правда, музей еще не достроен и никто не знает, когда его достроят вообще, и пока приходится ютиться в крохотной избушке, а местное начальство и зарплату урезает. Но кто скажет, что этих денег мало? Особенно в ауле. В нехватках виноват сам хозяин. Вся беда в том, что другие держат деньги в кулаке, а Омирсерик — на ладони. Другие, точно муравьи, все в дом волокут, а он ради музея последнюю кровную копейку отдаст. Но и это не все. Есть у него еще одна страсть: разъезжать по аулам и собирать экспонаты. Увидит, скажем, у кого-нибудь старинную серебряную брошь и тотчас теряет голову, глаза туманятся, нетерпеливая дрожь колотит все тело, и начинает он кружиться вокруг вожделенной вещицы, точно верблюд, пораженный вертячкой. «Бабушка, подарите эту штучку музею… Люди будут любоваться, благодарить вас… в истории останетесь, бабушка…» Старуха, конечно, колеблется, однако, решив, что чудак этот не иначе как послан властями, начинает уступать, и тут Омирсерика обязательно черт за язык дернет. «Отдайте, бабушка… ну, хоть за деньги». О! При этом слове старуха становится сразу надменной и неприступной. «Что ты, что ты, голубчик!.. Такую вещь за деньги! Как можно?!» Однако про себя начинает соображать, сколько же содрать за брошь. Омирсерик пристает к ней, как репейник, и переговоры кончаются тем, что он сует ей все, что предназначалось детишкам на молочишко. Зато в этот день Омирсерик чувствует себя на седьмом небе. Он счастлив, даже если и приходится довольствоваться одной жидкой похлебкой. Он давно привык пропускать упреки жены мимо ушей, хотя и сознает, что она вправе возмущаться им. Ведь приобретает он для музея не одни серебряные броши, и потому нехватки, точно верная тень, во все времена года преследуют их дом.
Этой весной музею дали еще две штатные единицы, и Омирсерик принял двух выпускниц местной школы. И сказал он им так: «Милые мои, я вас знаю
С улицы донесся шум. Омирсерик кинулся во двор. У старшего сына от возбуждения лицо раскраснелось.
— Папа, барашек дурной какой-то. Суешь ему дынные корки — не ест. Даешь воду — не пьет. Тянешь туда-сюда — не идет.
— Ах голоштанники! Ишь забаву придумали! Вместе с собаками гоняют бедного барашка по всему двору!
Сосед, смотревший из-за дувала на ребячью затею, головой сокрушенно помотал.
— Э-э… Омеке, замучают сорванцы барашка. Пустите его лучше к моим овцам.
Так и поступили.
Вернувшись в дом, Омирсерик принялся заделывать щели в полу. Продолжая размышлять о своем житье-бытье, он пришел к горькому заключению: нет, не дружить ему с богатством, не поселится, видимо, благополучие в его дом. Известно ведь, деньги к деньгам льнут, скот к скоту идет. Как-то знакомый бухгалтер из района подтрунивать над ним вздумал: директор да директор, начальник да начальник. Уколоть хотел, конечно, ловкач бухгалтер, и Омирсерик в долгу не остался. «Когда откроют музей, отпустят штаты, выделят фонды — научи, пожалуйста, как прикарманивать государственные средства, как половчее обворовывать казну, а?» Бухгалтер умолк, лицом потемнел. Слава аллаху, что дети не жалуются. Да и жена попалась терпеливая, работящая. Без нее он давно бы дошел до ручки. Что только не говорили аульчане, когда узнали, что он поменял приличную учительскую зарплату на нищенское жалованье директора еще не существующего краеведческого музея! Ну и глупец! Выгоды своей не знает! Как же он думает прокормить детей? Не дай бог человеку раз с дороги сбиться. Пропадет ни за что! Тысячу лет жили без музея и еще столько же проживем.
Давно уже Омирсерик научился не обращать внимания на людские пересуды. За дело он принялся рьяно. Долго обивал пороги районных руководителей, писал в область, ездил в столицу. Наконец выделили под музей старую развалюху — бывшую аптеку. Сказали: «Временно». Приехали джигиты из районного отдела культуры, навалились плечами на скособочившийся домик — ничего, держится. Отремонтировали тяп-ляп, подкрасили кое-где, пошутили: «Ну, принимай свой дворец. И больше не тревожь районное начальство». А как его не тревожить, если то транспорт для перевозки кувшинов нужен, то цемент для фундамента, то деньги, то штаты. Вот и канючит он: «Дай… Дай… Дай…» Иные начальники за квартал обходят его, как от прокаженного шарахаются. Да что начальники! Даже Патшабай, мулла и табиб в едином лице, изрядно кровь ему попортил. Он, оказывается, на всех сборищах и празднествах — похоронах, поминках, тоях, — перебирая четки, с подковырками и насмешками рассказывает о нем всякие небылицы и исподтишка мутит народ. Ну и встретился Омирсерик в прошлую пятницу лицом к лицу со служителем аллаха. Встретился — сказано для приличия. На самом деле схлестнулись так, что дастархан превратился в поле боя… Язык у муллы что жало змеи. Говорит сладко, жалит больно.
— Ты, могильщик, бренные останки перебираешь, славы ищешь. Не могу я есть с одного блюда с нечестивцем, глумящимся над предками и погрязшим в грехе.
Омирсерик вытянул, как гусак, тощую шею.
— Эй, святоша! Я людей не обманываю, не ворую, на чужое добро не зарюсь. Если я копаю развалины Отрара и ищу памятники древности, значит, уважаю предков, стараюсь возродить их славу, их дела. Хочу, чтобы современная молодежь больше о них знала. Разве это не означает, что я почитаю дух предков?
— Достоинство джигита определяется нажитым богатством. Твоя же цена восемьдесят рублей.
— Оставьте, почтенный, мою зарплату в покое. Скажите лучше, какое добро за свою жизнь вы сделали для живых?
Не привык мулла к возражениям. Надулся весь, напыжился, даже четки перебирать перестал. Омирсерик воспрянул.
— Признайтесь, почтенный. Ваша цель — скорее закопать усопшего, предать земле и забвению. Я же пытаюсь выяснить, оставил ли он при жизни хоть крохотную, но добрую славу о себе. Разве это противоречит священным писаниям?!