Шелковый путь
Шрифт:
В это время старшего сына призывают в армию. По заведенному обычаю, на проводы служивого приглашаются все его друзья-приятели, знакомые, соседи, сверстники — и выходит той почище свадьбы…
Ничего не поделаешь — пришлось на базаре покупать овцу, тащить ящиками шампанское и два дня угощать всех этих развеселых ясноглазых юношей и девушек. После отцовский долг повелевал ему проводить сына до города, а там встретились знакомые, которые узнали, в чем дело, и живо намекнули, что надо бы отметить такое событие в ресторане. Полдня пришлось просидеть с кучкой приятелей, угощая их чертовски дорогой, словно это был эликсир бессмертия, ресторанной водкой… И, с честью проводив сына в армию, Асанали вернулся домой с похудевшим
Ладно, подумал он, было бы здоровье, а деньги придут. Бедность не порок, как говорится, была бы честь соблюдена. За сына ведь старался, теперь он может быть спокоен… Но напрасно Асанали думал столь благодушно. Сын-то и не собирался успокаиваться на этом. От него пришло письмо, где слова «высылай» и «деньги» повторялись раз десять. Асанали рассердился: «Эй, непутевый, ты что это, решил там покупать кирпичи и строить новый дом? Или ты думаешь, что мы сеем деньги на поле?» — написал он в ответном письме. Но, не выдержав нытья и ворчания жены, все же отправил сыну сто рублей.
Если первенец сын, находясь за тысячи верст, сумел запустить руки в отцовский карман, то чего же ожидать от других детей, когда и они вырастут, сердито соображал Асанали. Достаток, думал он, богатство словно алтайская лиса: взмахнет хвостом и исчезнет вдали, за высокой сопкой.
Асанали стал прихватывать все свободные уроки. Можно сказать, он не вылезал теперь из школы. Кто сам заболел, у кого дети, кто вышел в декретный отпуск — все эти учителя могли рассчитывать на то, что их охотно заменит Асанали; физкультурник, уехавший на охоту, математик, отправившийся на базар, — всякий предметник мог теперь быть спокоен, имея в виду Асанали. У него появилось среди учителей прозвище — Универсал Асанали или еще Знаток Асанали. А у него лишь фалды пиджака развевались на бегу, когда он несся с урока на урок.
Иногда у него спрашивали вроде бы в шутку:
— Эй, почтенный, куда деваешь деньги, которые ты огребаешь лопатой?
А ведь какие там деньги, если сравнить с тем, что имеют другие. Не забудет Асанали, как в конце прошлой четверти был в гостях у математика в день его рождения. Ведь всего пять лет работает после окончания института человек, а в доме у него добра не перечесть. На полу ворсистый палас, в углу комнаты цветной телевизор; огромная, как пещера, гостиная сплошь завешана коврами, стен не видать. Стол ломился от дорогих яств… Гости, одно начальство да интеллигенция села, с веселыми шуточками принялись за пир. И сам Асанали, рот до ушей, смеялся и пировал, запуская руки в блюдо с нежным копченым мясом, а когда ему предложили произнести тост, то он совсем растерялся и, вертя в пальцах бокал, пробормотал что-то невразумительное, уставясь в угол стола. Жена в досаде ущипнула его за ляжку.
А растеряться было от чего. Кругом сидели исключительно авторитетные люди, разговоры велись самые значительные. Кто-то в какой-то официальной поездке был за одним столом с министром; другой получил неслыханное повышение. Хозяин-математик рассказывал: «Мой деверь в городе достал для меня целую флягу майского меда, а у моей машины баллон лопнул, пришлось мед оставить». И тут Асанали, не выдержав, ни с того ни с сего брякнул: «Оу, стоит нашему брату появиться в городе, как всякие там знакомые норовят очистить наши карманы. А твой деверь-чинуша, должно быть, совсем иной человек…» И, почувствовав, что высказался невпопад, Асанали совсем потерялся и приуныл. Он потихоньку выбрался из комнаты и ушел домой.
После этого случая Асанали задумался: отчего у других добро держится в доме, а у него, что ни собирай, все вылетает в трубу. Прошлой осенью он, например, на последние деньги купил на базаре трех овец-двухлеток и отвез к родствернику-чабану, понадеявшись, что там они откормятся и принесут приплод. «Хочу, — сказал он родственнику, — к возвращению
Старший сын наконец вернулся домой, отслужив свой срок. Видимо, неплохо исполнял служебный долг, коли вся грудь его оказалась увешана сверкающими значками. И обрадованный отец, задумав на славу угостить родичей, помчался к чабану. А тот его как обухом по голове: «Всю зиму и лето берег овечек, от всей души старался, а теперь вдруг напал на них кровавый понос, Сижу и жду, когда из района приедет ветврач. Твои-то как раз и подохли, вон висят шкурки, можешь взять их». Асанали горестно воскликнул: «Ну почему же только мои три овцы подохли, почему кровавый понос схватил моих овец и не тронул семьсот совхозных и твоих двести штук? Есть ли у тебя совесть, братец? Бога ты не боишься…» На что здоровенный мужик — ох и черна была его рожа! — ответил не моргнув глазом: «Да у меня у самого подохло двадцать штук». Так ни с чем и пришлось вернуться домой Асанали. Собравшихся гостей он кое-как ублажил курятиной да напоил досыта водкой.
…А теперь любимый, сынок, средний, получил аттестат зрелости и запросился: «Куке, отвези меня в город, желаю учиться дальше». Сидит, вытянув шею, и смотрит на отца… Всю ночь он шептался с женою, лежа в дальней комнате, пытаясь придумать, как бы выкрутиться из нового затруднения.
Нужны деньги. Покопались в большом сундуке, где они обычно хранились, — нашлось двести рублей, все, что осталось после тоя в честь возвращения старшего сына из армии.
Занять? Но сейчас середина июля, все учителя разъехались, как только начались каникулы. И в этом тоскливом краю, где гуляет ветер, называемый Львиной Гривой, да шуршит песок, набиваясь во все щели, остались одни старики да старухи, живущие на пенсию. Просить денег не у кого. У Асанали от волнения сердце колотилось у самого горла, пот лил со лба градом. Что делать?
Наутро, проснувшись раньше воробьев, Асанали лежал в постели и думал, думал. Вот он трудится не покладая рук, корпит над книгами, пишет планы, дает уроки. А что толку? Спит на той же скрипучей кровати, которая у него со дня свадьбы и с которой он как бы сроднился. Дети делают уроки за единственным столом, ссорятся и дерутся из-за места. Гостей приходится сажать на старый войлочный ковер, приданое жены… А красный «Запорожец», который когда-то он хотел купить, бегает лишь в его воображении, когда он закрывает глаза. Почему у него не накапливается добро, а все деньги уходят, словно в песок вода?
Дети вроде бы выросли. Старший сын отслужил армию. Следующие за ним — Меирбан, Меирджан, Кунсулу, Месулу — донашивают друг за другом обноски, пользуются оставшимися после старших учебниками и как будто требуют не слишком много расходов. Подрастающие шустрые дочери ведут хозяйство. Все вроде бы хорошо… Вот только бы помочь любимому Меирбану — и делу конец, можно бы успокоиться, отдохнуть после полудня жизни.
Он поднялся с кровати, громко кашлянул, вышел во двор. Солнце поднялось на добрый бросок аркана. Под старой вишней две его дочери играли в куклы. Он спросил у них, где старшие братья. Ответили, что самый старший повесил фотоаппарат на плечо и ушел спозаранок. Парень, вернувшись из армии, устроился фотографом в районную газету и теперь, наверное, отправился снимать какого-нибудь передового чабана, сжимающего в руке свой посох, словно державный знак, или чумазого тракториста в шапке набекрень… Меирбан же, средненький, ушел, оказывается, с кетменем на плече — поливать дыни. «Ох ты, мой бедный мальчик, — сокрушенно подумал отец. — Ночами сидит не смыкая глаз, готовится в вуз, а не забывает и об отцовском поле. Вот кто утешит мое сердце и возвысит мою голову!»