Шелковый путь
Шрифт:
Какая сила заставила Омара расстаться с искусством сыпы? Что за злой рок сделал из него послушного посла кагана?
Истоки самых сладких ощущений и возвышенных чувств — всегда на родной земле. Обиды, досада, печаль, услада, радость, страсть, гнев, лишения и муки — все-все разом исчезло, забылось при виде очертаний горделивой горы, при первом же глотке прозрачного и сладкого воздуха родного края. Все эти многоликие чувства слились в одно безмерное счастье встречи с самым священным на земле.
Гора Караспан плыла сказочным кораблем в бескрайнем степном океане. Вблизи она казалась еще величественней, хребты — выше, скалы — грознее. Степное марево рассеивалось, таяло, и явственней обозначались выступы, ущелья, кручи, лощины, кусты и деревья, похожие на множество частей гигантского корабля. «Край родной, отчая земля! — как стон вырвалось из груди Омара. — Ой-хой, мачеха-судьба, не дала ты мне вдоволь поваляться
Надежда эта несколько успокоила, утешила честолюбивого Омара. Он выпрямился в седле, натянул поводья и стал ждать, пока подойдет медленно приближавшийся караван. Только теперь, глядя со стороны, он увидел, как измождены были люди и верблюды. У животных ввалились бока, выпирали ребра, дрябло обвисла на шее кожа. Погонщики походили на призраков; они уже не сидели прямо, а болтались в седлах из стороны в сторону, словно плохо привязанные тюки. Некоторые и сидеть уже не могли, лежали, обхватив руками обвисшие горбы верблюдов. Со стороны каравана доносился монотонный, гнусавый гул: то ли скорбная песня, то ли стон. Лица у всех были обветренные до блеска, загорелые до черноты. Не лица, а жестянка, долго пребывавшая в огне. Скулы обострились до того, что на них и муха не усидит. «С таким видом только людей пугать, — угрюмо подумал караван-баши. — Разве можно в таком состоянии вступить в Отрар? Глядя на нас, правитель города не то что разговаривать, близко к порогу не подпустит. И наказ грозного кагана никакого веса иметь не будет. Придется делать остановку на два-три дня».
Обогнув увал, караван остановился у подножия горы Караспан. Верблюдов опустили, развьючили, потом отогнали на выпас. Слуги взялись готовить горячую пищу. Под ногами мягко стлалась нетронутая трава. Полынь только недавно закудрявилась и теперь источала терпкий горький запах, от которого щекотало в ноздрях. Омар расстелил на сырой земле свой чапан, бросился навзничь, с удовольствием вытянулся, испытывая истинное наслаждение. Руки, ноги налились приятной тяжестью, от истомы мурашки пробежали по всему телу, у затылка съежилась кожа.
Высоко-высоко в бездонном небе едва заметной точкой парил орел. Гордый, величественный, он лишь изредка взмахивал крыльями. Глядя на него, Омар-ходжа с завистью подумал: «Вот я лежу здесь на земле, считаю себя сильным, могучим, свободным, однако что я по сравнению с этим орлом? Так себе, двуногая тварь, только и способная пылить по дороге и коптить небо. Да и двуногие разные бывают. Дехканин, к примеру, пашет, сеет, урожай убирает. Строитель красивые дома воздвигает, землю украшает. А я, человек по имени Омар, лишь мотаюсь по разным странам, послушно исполняя волю кагана. Я по существу вроде бы мальчик на посылках. Зачем только людей да верблюдов мучаю? Все, что бы я ни делал, в конечном счете — мелкая суета, одна видимость. Любому это под силу. Я же, полный спеси и достоинства, властный и грозный Омеке, перед которым трепещут караванщики, на самом деле копошусь в какой-то трясине, из которой никогда не выбраться на вершину жизни. Нет, не суждено мне гордо и свободно ступать по земле, не проложил я на ней своей тропинки. До конца дней своих предстоит мне скитаться по избитым дорогам извечных бродяг, зовущихся послами, людишек мелких, изменчивых, лукавых, зараженных ложью и подлостью. Так и погибну бесславно, лишившись человеческого облика. И одна только пыль, жалкий прах останется от меня на Великом Шелковом пути…»
От всех этих мыслей болезненно сжалось сердце Омара, грудь у него стеснило, будто положили на нее мельничные жернова, на глаза навернулись слезы. Захотелось ему вдруг умереть вот так, сразу, лежа на сочной молодой полыни, вдыхая сладкий, как шербет, воздух родного края. Все тело его расслабилось, сердце билось все ровней и медленней, словно постепенно затихало…
А что, если он и в самом деле вдруг умрет сейчас, лежа на своем чапане? Кто станет его оплакивать? Кто проронит хоть одну слезинку? Повернет ли посольский караван назад в голубые степи Керулена? Опечалится ли всемогущий каган, начнет ли грызть от досады свой палец, узнав о гибели преданного человека? Э, какое там! Не то что печалиться — бровью не поведет каган, в усы кошачьи злорадно усмехнется, скажет: «Так ему и надо! Упрямец был — все напролом
Омар посмотрел в небо и увидел все того же орла, парившего в вышине. Он заметил, что орел все время кружился над ним. Странно. Вроде бы это и не стервятник, подстерегающий жертву, чувствующий чью-то близкую смерть. Несомненно, это гордый степной орел, с сильными крыльями, зорким взглядом, стальным клювом. Такие орлы, говорят, из заоблачной выси безошибочно угадывают мысли и желания людей. Должно быть, так оно и есть! Полный достоинства и величия, мудрый и чуткий орел словно читал в вышине все думы размечтавшегося на родной земле путника. Видно, хотел он поддержать усталого земляка, подбодрить, вселить в него надежду.
И в самом деле почувствовал Омар, как в грудь его вливалась неведомая сила. Вместе с ней возвращался и горько-сладкий вкус жизни; кровь упруго забила в жилах, горячим сделалось тело, легкость и бодрость появились в мышцах. Так одним видом вдохновил бесстрашный орел человека, еще недавно готовящегося стать прахом на пыльной дороге…
Караван-баши решительно поднялся. Неукротимая воля вновь вернулась к нему.
— Эй, пригоните верблюдов, грузите тюки! Согрейте воду в кумгане и разберите дорожный шатер! Поешьте и попейте перед дальней дорогой. Загоните девок под балдахины! Погонщик, хватай повод! Почтенный Хаммаль Мераги, разведай путь! Веди караван дальше!
У караванщиков в ушах звенело от бесчисленных распоряжений.
Вновь началась постылая езда. Посольский караван, растянувшийся цепью, вышел на великую тропу. Здесь Шелковый путь пролегал через широкую равнину, поросшую густой и высокой полынью, напоминавшей тугой ворс огромного ковра. Дорога прорезала равнину, как след камчи на обнаженной спине. Казалось, не будет ей конца. Однако верблюды ступали теперь не по колючему щебню, не по зыбкому рыхлому песку, не по ломким пустынным зарослям. Широкие ноги их мягко шлепали по податливой темно-коричневой земле.
Только теперь людям в караване воочию представилась безбрежность кипчакской степи. Это раздолье, несомненно, отразилось и на укладе жизни, и на вольном характере ее обитателей. Аулы, разбросанные вдали, у горизонта, то здесь, то там; жеребята, стоящие на привязи в ряд, будто нанизанные четки; кобылицы, сбившиеся в плотный круг; голосистая песня, вольно взмывшая к небу, — все это удивительно соответствовало простиравшейся перед ними дали. Во всем чувствовалось созвучие: у людей ровный, ясный голос, спокойный, уравновешенный нрав, скупые, сдержанные жесты. Лица смуглые, обветренные и загорелые. Искуснейшие всадники, непобедимые в конских скачках, соперничающие с вихрем; непревзойденные копейщики, способные острием копья поддеть на всем скаку шустрого суслика; смелые воины, чьи сердца не дрогнут перед вражескими полчищами. Не пялят эти люди жадные глаза на богатые караваны, днем и ночью бредущие по их просторам, и не подстерегают их на большой дороге. Не приходилось Омару слышать, чтобы на земле Дешт-и-Кипчак когда-либо был разграблен купеческий караван. Не раз сталкивался он на Шелковом пути с большими вооруженными отрядами кипчаков, выступивших в поход, однако ни на палец не причинили они ему вреда. Бывало, при одном виде грозных всадников, неожиданно появлявшихся из-за перевала, у него со страху замирало сердце. Но вооруженные джигиты в мгновенье ока проносились мимо, он снова приходил в себя и от удивления хватал себя за ворот. Миролюбие и великодушие кипчаков поражали многих путешественников. Он даже втайне гордился своими соплеменниками, хорошо представляя, чем бы кончилась такая встреча с нынешним монгольским боевым отрядом. Монголы кагана мигом бы разграбили караван, забрали бы весь товар и верблюдов в придачу, и остались бы караванщики, как голодные волки в безлюдной степи. Вот почему, проезжая по монгольским владениям, караванщики со страху «завязывают свои души в тряпочку» и держатся за каганову пайцзу — пластинку из металла или дерева, как утопающий за спасительную соломинку. Лишь увидев каганов пропуск для проезда, свирепые всадники нехотя отпускают тебя, однако при этом непременно оскорбят, обругают с головы до ног, досадуя и злясь на ускользающую добычу. Судьба твоя в монгольской степи зависит от крохотной пластинки с вырезанным на ней повелением кагана Чингисхана.