Шелковый путь

Досжан Дукенбай

Где-то очень далеко трезвонил жаворонок, но вскоре и он умолк. Пакыриддин встал, огляделся. Действительно, вокруг вповалку спали крепким зоревым сном караванщики. Шелковый полог балдахинов был опущен и тоже не шевелился. Все замерло — ни шороха, ни дуновения. Пакыриддин подбежал к саксаулу, где мучился скованный удавом погонщик. Несчастный, еще недавно громко жаловавшийся на судьбу, теперь лежал тихий, в странно застывшей, вытянутой позе. В предчувствии недоброго сжалось сердце старого мудреца. Он подошел ближе, уже не думая об опасности, и опешил. Удав бесследно исчез, а погонщик был недвижен. Пакыриддин поднял его руку, чтобы пощупать биение крови в жилах, и увидел под рукавом чапана большую дыру. Вон где, оказывается, спрятал голову удав, защищаясь от

острой стрелы Амин ад-дина!

Караванщики проснулись, переполошились. Убедившись в случившемся, они в ужасе схватились за вороты. Вспомнили ночной разговор горемыки и прослезились, кто-то запричитал в голос, и поплыл над дикими зарослями поречья скорбный плач. Со всеми возможными в пути почестями похоронили бесславно погибшего караванщика. На Великом Шелковом пути появился еще один неведомый холмик. И будет он привлекать взор и навевать тягостные думы, пока знойные ветры и пустынные ливни не сровняют его с землей…

Город Бас-сагин оказался на расстоянии конных скачек. Пока караван вытянулся привычной журавлиной цепью и последние верблюды вышли на большую дорогу, головная часть уже ликовала, увидев издали белевшие на солнце, словно чайки на отмели, торжественные купола. Город, залитый лучами утреннего солнца, казался особенно красив. Двойные крепостные стены окружали его. Внешняя, правда, была обыкновенным древним глиняным дувалом. Зато вторая оказалась из белого жженого кирпича и очень высокая. В разных местах стены зияли бойницы. Возле ворот виднелись на ней темные пятна, пробоины, вмятины, трещины — следы кровавых побоищ.

Омар-ходжа, стоя у обочины дороги вблизи городских ворот, взирал на медленно проплывавший караван, поджидая его конец. К нему подъехал Амин ад-дин Хереви. Осунулся, потемнел лицом за эту ночь батыр. Караван-баши задал ему неожиданный вопрос:

— Ты смог бы сразить стрелой с такого вот расстояния вот того сторожевого на вышке?

Батыр внимательно пригляделся.

— Монгольская стрела — крылата. Долетит-то она долетит. Но пробить кольчугу не сможет. Другое дело — кипчакский лук. Стрела, пущенная из него, продырявит этого человека насквозь!

Батыр озадаченно смотрел на караван-баши, не понимая смысла вопроса.

Посольский караван, струясь, точно четки в руках правоверного, вступил в город и остановился возле караван-сарая в северной его части. Началась обычная для привалов суматоха. Здесь, на площади, за громадной оградой, шумело-гудело беспокойное племя путешественников. Вдоль каменистого ручья на расстеленных паласах сидел, беседовал, потягивал чай, лакомился восточными яствами пестрый люд. Другие хмуро — будто смертельно обиделись на весь город — вьючили верблюдов, связывали тюки, озабоченно готовились к дальней дороге. Большую часть площади занимал базар. Иноземные купцы, развязав тюки, разложили свои товары. Чего только здесь не было — глаза разбегались! Толпа восхищенно разглядывала пестрые шелка, плюш, бархат, атлас, диковинные прозрачные ткани, золотую и серебряную посуду, ювелирные изделия из яхонта, сапфира, коралла, топаза и других невиданных в этих краях драгоценных камней. Даже обозревать все это доставляло удовольствие.

Разнаряженные, самодовольные купцы, удачно продав мускулистого и сильного, как дромадер, раба или легкую, как перышко филина, рабыню-девственницу, важно прохаживались, насытившимся волком оглядываясь вокруг, гуляли между бесчисленными караванами. Найдя в толпе пройдоху-делдала, купец перемигивался с ним, переглядывался, перешептывался. Договорившись наконец, оба кивали головами, улыбались, били по рукам. Бывало, что из-за нескольких дирхемов дело расстраивалось. Тогда делдал и купец были готовы испепелить друг друга, съесть живьем, с потрохами. Из их ртов исторгались цветистые ругательства и проклятия.

Омар-ходжа отправился вместе с Хаммалем Мераги к правителю города для принятого подношения даров. Такова была традиция. Именитые, уважающие себя купцы и путешественники, знающие и почитающие к тому же добрые обычаи, первым долгом наносят визит городскому начальнику. Идут, разумеется,

не с пустыми руками. Добившись приема, ведут почтительные, благоразумные речи, обязательно покажутся перед местными почтенными, родовитыми аксакалами и именитыми людьми. Лишь после этого можно покинуть город с честью и почетом. Жадного караван-баши, не подносившего достойного дара, правитель города презирает и ненавидит. А если не заручишься благосклонностью наместника, не будет тебе в пути удачи: то тюк по дороге развяжется, то верблюды заупрямятся, то пристанут к каравану какие-то подозрительные бродяги, предлагающие посостязаться в ловкости и силе, а там, глядишь, и ограбят. Зная это, Омар-ходжа решил подарить правителю Бас-сагина в наложницы свою юную монголку-жолбике, походную жену. Кто знает, может быть, когда сорвут с нее покрывало и правитель увидит луноликую красавицу, заиграет в нем кровь и облизнет он в радости свои губы. Ведь чьи-то объедки — для кого-то лакомство. Ему же, Омар-ходже, надоела жолбике. К тому же то ли от усталости, то ли со страху появилась у нее — после ночного события в тугаях Или — странная болезнь. Ночью, едва всходила луна, жолбике поднималась с постели, взбиралась на верблюда и кружила вокруг стоянки до захода луны. К утру она возвращалась в балдахин и ложилась как ни в чем не бывало. Кому нужна такая женщина? И Омар-ходжа решил избавиться от нее еще до новолуния. Не успели погонщики опустить верблюдов, как он повел пышногрудую красотку к наместнику Бас-сагина.

Солнце уже клонилось к западу, когда Омар-ходжа вернулся в караван-сарай. Пай-пай, как он нализался крепкой бузы, настоянной на просе! Аж раздулся весь, лицом побагровел, языком еле ворочал, с икотой справиться не мог. Пришел и с ходу приказал немедля собираться в путь. Сразу всполошились все, засуетились.

Пакыриддин Дизеки только устроился было в укромном уголке, чтобы поскрипеть пером, описать свои дорожные впечатления, и вот бросай теперь все и опять ерзай в опостылевшем седле. Ну как тут не досадовать! И погонщики осунулись, шеи у них сделались с рукоять камчи, по трое суток по-человечески не спят. Их придется теперь привязывать к верблюжьим горбам, иначе свалятся, не в силах сладить со сном. Повар, накормив караванщиков, сам принялся было за трапезу, но тут налетел на него караван-баши. Орет: давай да давай! А почему бы не остановиться на день-другой в городе, как все порядочные путешественники, дать верблюдам передышку, а людям — выспаться? Так нет, все назло делает.

Повару при караване особенно приходится трудно. Весь день как проклятый жарится в пекле, а когда солнце повернет к западу, на степь спускается спасительная прохлада и караван идет ходко, вдруг объявляется привал. А на привале все та же суета. «Эй, отгони верблюдов! Эй, пригони! Разведи костер! Чтоб всю ночь горел огонь!.. Выставь охрану! Гляди, чтобы не дрыхли! Отправь дозорных! Проведай дорогу! Свари ужин! Согрей воду для омовения! Расстели молитвенный коврик! Подай кувшин! За верблюдами погляди!» С ума можно сойти от этих бесконечных нудных приказов.

Люди уже ничего не соображают. Спросишь: «Где твои уши?» — глаза показывают. На ночь глядя караван-баши отправляется к своей зазнобе под балдахин. Там затевает такую возню, что кони ушами стригут и в испуге шарахаются. Вокруг люди, а он, отгородившись шелковым пологом, любовной утехе предается. Никакого стыда! Пакыриддин Дизеки, живо представив все это, вконец разозлился и горестно подумал: «Какой дьявол заставил меня сопровождать такого самодура?!» Обо всем этом он твердо решил поговорить с караван-баши.

— Уа, батыр, опомнись! — сказал он. — Солнце вот-вот зайдет. А путь тяжкий, впереди Таласские горы. Караван измучен и не сможет преодолеть перевал. Погонщики еле на ногах держатся, у людей глаза слипаются…

— Ничего, выспятся в пути на верблюжьих горбах. Дорога длинная, а времени мало.

— Враг, что ли, за нами гонится? Или вода заливает город?

— А тебе какое дело?! Держи себе под мышкой свое перо и бумагу да помалкивай. Не то отрублю твою голову-тыкву и положу тебе же в коржун!