Шелковый путь
Шрифт:
— Мне нужно с тобой поговорить, поэт. Давно я собирался, да все как-то не получалось…
— Что ж… в конце этой улицы есть винная лавка. Там и поговорим, — предложил молодой поэт.
Степному кипчаку винные погребки — гуртхана — в диковинку. Ошакбай и представления не имел, что это такое, и потому молча последовал за приятелем. Он все еще находился под впечатлением печального свидания со старым акыном. Они молча шли по длинной улице, один пеший, другой с конем в поводу, не обращая внимания на случайных встречных. Кончилась наконец длинная улица, и на углу они увидели приземистое кирпичное
Ошакбай не оставил коня на площади перед гуртханой, а отвел его в тень, подальше от посторонних глаз. Потом он снял чапан, бросил его на седло. Хисамеддин повел его в гуртхану. Едва переступили порог, как густой, пряный аромат ударил в ноздри.
Комната была довольно просторная. Вдоль стен тянулись деревянные возвышения, между ними проход. Специальные возвышения застелены ворсистыми коврами; на них разбросаны пуховые подушки. Вся обстановка как будто говорила: «Развались поудобней и пей, сколько душе твоей угодно!» Стены тоже сплошь были завешаны коврами; ярко-пламенный цвет в сочетании с причудливым орнаментом радовал глаз.
Они прошли в глубь питейного заведения и расположились справа на возвышении. Хисамеддин снял кебисы и поднялся на ковер в мягких ичигах. Ошакбай был в сафьяновых сапогах; если, придерживаясь приличия, снять их, то останешься босиком. Пораздумав немного, он все же решил не разуваться. Только поднявшись на возвышение, он обратил внимание на то, что под ними был не сплошной, цельный ковер, а отдельные разноцветные паласики. Каждый посетитель располагался на своем паласе, не задевая ногами соседний.
Из двери к ним навстречу сразу же быстрым шагом подошел хозяин гуртханы и, поклонившись, спросил: «Что вам угодно, дорогие гости?» Хисамеддин попросил арбузного вина. Ошакбай же предпочел бузу из проса. Напротив них сидел какой-то черный человек и, покачиваясь, гнусавил что-то себе под нос. Чуть поодаль, развалившись, спал густобородый купец. Словом, народу здесь было немного. Вскоре возвратился хозяин заведения с двумя кувшинами; за ним семенила размалеванная красотка, держа высоко над головой медный поднос со сладостями — сушеный урюк, орехи, хурма. Жеманно изогнувшись, поставила она перед джигитами поднос, и ноздри Ошакбая уловили пьянящий запах тонкого шелкового платья…
Хисамеддин сразу поднес кувшин ко рту и начал жадно пить. Батыр попробовал было последовать его примеру, однако буза будто камнем застревала в горле. Хорошо, что женщина вовремя удалилась, а то бы опозорился при ней батыр. Начала бы она, на него глядя, похихикивать, да бровями играть, да глазки строить, да голову ему кружить. А он бы и вовсе смутился. Разглаживая голенище, Ошакбай уставился на носок сапога, мрачно задумался. Давно подтачивала его одна дума, навевала тревогу. Сердце его вдруг ни с того ни с сего будто к горлу подкатило; во рту он почувствовал привкус ядовитой кучелябы.
— Скоро год будет, как я сбежал из монгольского плена, — начал он. — Рассказываю, стараюсь представить все, как было, а никто и слушать не хочет. Отмахиваются, и только! А ведь надо что-то предпринять, собрать лучших сынов кипчаков, посоветоваться и какой-то заслон перед врагом поставить, пока эта сила нас не смела. Иланчик Кадырхан молчит, тайны своей не
— Об этом ты хотел говорить со мной, батыр?
— Да, про это.
— А с кем ты еще говорил?
— Про все, что видел, рассказал я советнику Дуан-арза Караше. А он, нечестивец, ответил: «Монголы сначала с кипчаками схлестнутся. Пусть грызутся, как собаки, хоть в клочья друг друга разорвут. А мы будем наблюдать со стороны. Кто победит, с тем и подружимся. Победителю — слава, побежденному — горе». Так прямо и заявил этот хорезмский торгаш!..
— Верно, значит, сказано: родичей почитай на расстоянии.
— Второй человек, к которому я обратился, — Огул-Барс. Этот храбрец так сказал: «Притаимся и будем ждать. Авось пронесет. А если приедет к нам монгол, воздадим ему почести, чапан уважения на плечи набросим. Сердце его смягчится, смилостивится, и уберется он восвояси».
— Значит, этот человек надеется ублажить змею, вползшую в дом, сытной кормежкой?!
— Поговорил еще со святым Жаланашем. Тот ответил: «Какая разница, кто нас проглотит — монголы ли, китаец-шуршут ли? Один черт! Все это великие народы, не нам чета. Пусть придут, проколют всем вам ноздри и погонят на одной веревке, как верблюдов. Так вам и надо! Возгордились, вознеслись: «Мы кипчаки! Мы кипчаки!» Бога и веру забыли. Пусть покарают вас монголы!»
— Ну, этот старый поганец весь народ готов продать за один лишь динар. Святоше безразличны судьбы родины и сородичей. Его бог — нажива.
— Поделился я своими думами и с батыром Кипчакбаем. Этот безумец горло драть начал: «Аттан! Немедля оседлаем боевых коней и в пыль развеем монгольскую орду!» Слыхал, будто он сейчас войско собирает в своем краю.
— Этот только и знает, что лезть напролом, — заметил Хисамеддин. — Что же делать кипчакам?..
От бузы Ошакбай захмелел. Живот скрутило так, будто чеснока объелся. Он чувствовал, как буза терзала пустой желудок. Не-ет, не по нему этот напиток сатаны. Нарочно отказался он от вина, думал, что буза послабее, а получилось скверно. В это время подплыла к ним все та же базарная красотка, поставила перед ними еще один кувшин, колокольчиком залилась. Ошакбай застывшими глазами заглянул в кувшин, и сердце точно подскочило к горлу. Он вскочил в испуге, судорожно схватил свою шапку, бросился к выходу. Вот бы сраму было, задержись он хоть на мгновенье…
Как ошпаренный выскочил он за порог, и тут буза хлынула изо рта так, что он зашатался. Казалось, бешеный пес метался в животе, и его никак не удавалось оттуда выгнать. Пот лил ручьями с непривычного к питью Ошакбая. Наконец ему полегчало, и он осмотрелся. На краю улицы, поблескивая бритыми головками, стояла и с любопытством разглядывала его ватага мальчишек. «Стыд-то какой! — с досадой подумал Ошакбай. — Зубы скалят дети…» Хотел он было закричать на них, но тут из гуртханы вышла все та же красотка, подошла с кувшином в руке. Ошакбай испугался, отшатнулся при одном только его виде.