Шепот тьмы
Шрифт:
– Что отрицать? – Прайс стоял, не двигаясь, воздух вокруг него был неспокоен.
– Что ты преследуешь студентку? Мне кажется, это совершенно ясно. – Апостол был не из тех, кто впадает в ярость, не из тех, кто рвет на себе одежду или скрежещет зубами, когда становится тяжко. Его жена, лишенная эмоций, позвонила ему однажды во время ссоры. Ее глаза были украшены слезами, лицо перекошено от обиды. Его отвратили красные пятна на ее щеках, уродливая манера ее рта кривиться, когда она была расстроена. Он всегда считал, что рыдания – это пустая трата времени.
– На тебя возлагались особые надежды, – сказал он. –
– Ну, да, пожалуй.
В темноте его одиозное привидение издало ломкий смешок. В кои-то веки этот звук оживил его, а не испугал. Согрел, а не бросил в дрожь. В этот миг он увидел себя кем-то вроде современного Авраама, готового вонзить нож в маленького, плачущего Исаака, чтобы удовлетворить своего бога. Прерывистое эхо смеха существа повисло в воздухе. Это напомнило ему, что он был человеком, который делал все, что требовалось, – принимал трудные решения, когда того требовало положение.
Сейчас, как он полагал, был именно такой момент.
Он позволил себе единственную сочувственную улыбку.
– Ты ведешь себя как князь, но ты всего лишь марионетка. Деревянная кукла, отчаянно пытающаяся убедить всех, что она настоящая. Но мы с тобой знаем правду, не так ли? Ты ни черта не можешь сделать, если кто-то не дергает тебя за ниточки.
Прайс подпер плечом металлическую панель кроваво-красного блока.
– Есть ли смысл в этой речи, или вы планируете говорить до тех пор, пока не придут все первокурсники?
– Как всегда, очаровательно. – Апостол свернул папку и засунул ее обратно в карман.
На востоке первые лучи дневного света пробивались к горизонту.
– Я не буду тебе приказывать, – сказал он. – Ты умный мальчик. И следующее решение ты примешь самостоятельно. Порви связи с девчонкой Майерс-Петров, или я позабочусь о том, чтобы ее смерть наступила от твоих рук.
17
Делейн не была готова пройти через прореху в небе.
Она собиралась бросить учебу.
Она собиралась собрать свои вещи.
Она собиралась вернуться домой, отключить телефон и проспать год.
Все остальные покидали и возвращались, один за другим, с трепетом переступали порог и возвращались с ясными глазами, кровь отступала от их лиц.
И вот Делейн стоит на подходе. Она боялась идти домой одна. Боялась ездить на скейтборде. Ее парализовала темнота. Ей нечего было показать, кроме посредственных оценок и пары неработающих ушей.
Последняя из первокурсников, она стояла посреди открытого пространства «Ронсона» и мечтала о способности превращаться в невидимку. Она чувствовала себя, как крестьянин из сказки о новом платье короля, словно все остальные видели что-то экстравагантное, и лишь она видела голое небо. Впереди нее был пустой гараж, в котором не было ничего, кроме воздуха.
По левую сторону Уайтхолл наблюдал за ней из-за планшета. Он выглядел таким же растрепанным, как обычно, в своем безразмерном твиде и очках из бутылки колы, закрученные усы были сдвинуты к центру.
Он мягко сказал:
– На вас никто не давит, мисс Майерс-Петров. Здесь нет правильного или неправильного ответа. Просто начните с того, что расскажите мне, что вы видите.
Но в этом-то и была проблема.
– Знаете, – сказал он, – моя жена была в некотором роде фольклористом. Ее приводили в восторг истории о пропаже людей в Клава-Кэрнс, в Инвернессе, – девиц, похищаемых по ночам людьми, новорожденных младенцев, вырванных из колыбели и подмененных другими. Знаете ли вы, что мы с моим дорогим другом Деваном обнаружили, когда посетили Инвернесс?
– Что?
– Небо, достаточно чистое, чтобы видеть насквозь другую сторону. Занавес, шевелящийся на свету. Возможность того, что все истории, которые нам рассказывали в детстве, были правдой. То же самое мы обнаружили у стрел Дьяволов, у мегалитов в Монтане. Все они построены на лей-линиях, все они тонкие, как бумага. Если бы обычный человек ступил внутрь одного из таких комплексов, он бы почувствовал холод. Слабый шепот невозможного бриза. Волоски вздыбились бы на затылке, и они ушли бы, так и не поняв, что стоят на самом краю пропасти другого мира. Но вы? Вы – не обычный человек. И есть другие способы увидеть. Может быть, вы попробуете рассказать мне, что вы слышите?
– Что я слышу? – она удивленно посмотрела на него.
– Да. – Его глаза были яркими за линзами. – В тишине.
Она осторожно подняла руку и отключила свой имплант. В ушах у нее звенело, звук напоминал звон бьющегося колокола. Однако, кроме этого, он сопровождался слабым дрожанием чего-то еще. Делейн закрыла глаза, и гул в ее голове усилился до крещендо. Он пронесся сквозь нее, как крик из наутофона. Звуки медленно – невероятно медленно – обретали форму, поднимаясь и опускаясь в бессмысленном шуршании тысячи неизвестных голосов.
Как будто энергия, которая трещала и выплескивалась вдоль лей-линий, пыталась говорить с ней, негромко и с мольбой.
Она снова включила свой имплант.
– Я слышу, – сказала она, ее глаза все еще были закрыты.
– Хорошо. – В голосе Уайтхолла звучало удовлетворение. – И что именно вы слышите?
– Гул.
– Очень хорошо. Теперь откройте глаза. Посмотрите еще раз.
Она повиновалась. Там, где раньше ничего не было, теперь виднелось слабое полотно. Это напомнило ей вывешенное для просушки белье, матовые простыни, развевающиеся на летнем ветерке. Гул в ее голове вырвался наружу трелью, пробирая до костей, словно она была скрипкой, а дверь – смычком.
Уайтхолл улыбнулся ей, прищурив глаза.
– Вы полностью готовы, мисс Майерс-Петров. Больше никаких колебаний. Мистер Прайс встретит вас с другой стороны. Входите.
Вот и все. Он удалился, оставив ее одну в пустом блоке.
Входите. Как будто ей предстояло выйти из одной комнаты в другую, легко, как два пальца об асфальт.
Входите, как будто это так же просто, как переступить порог.
Входите, – и она снова посмотрела на то место, где небо разорвалось на две части. Ее сердце забилось болезненным стаккато. На этот раз, когда она протянула руку, то почувствовала его. Край, мягкий, как паутина. Затаив дыхание, она шагнула вперед, следуя за непрекращающимся гулом. Звук поднялся до крещендо и пронесся сквозь нее дрожью, от которой ее зубы зазвенели, как камертоны.