Шепот тьмы

Эндрю Келли

– Ты слышал это?

– Что слышал? – спросил Колтон, в его голос вкралась нотка тревоги.

Скорее. Это снова было оно. На этот раз она не была уверена, был ли звук в ее голове или вне ее. Помогите мне.

– Уэнздей, – резко и настойчико сказал Колтон. – Прекрати.

Она и не заметила, как начала от него отходить, пока он не заговорил. Земля хрустела под ногами, когда она углубилась в заросли, увлекаясь этим непрекращающимся шорохом. Хрустнула ветка, заставив стрекозу взлететь. Стая черных дроздов с криком взлетела в небо. Их крики доносились издалека, словно она слышала их через стекло.

«Быстрее, –

потребовал голос, чистый, как граненый хрусталь. – Не оставляй меня здесь одного».

Под ней что-то треснуло, и она испуганно отдернула ногу назад. Это была рука, пальцы окоченели. Крик застыл у нее в горле. Подавив его, она отодвинула в сторону заросли тростника. В земле лежал мальчик, лицо его было содрано. По костлявой впадине его щеки ползла жирная черная муха. Туловище выглядело так, словно его разрезали на куски, несколько белых ребер обнажились, как зубы.

Как будто что-то пыталось вырваться из него когтями.

Перед ним стояла Адья. Она выглядела такой же встревоженной, как и Делейн, на ее лицо падали солнечные лучи. Штаны были мокрыми от грязи, а ладони – в крови.

– Я снова видела его, – сказала Адья. Ее руки дрожали. – На этот раз прямо передо мной, а не в видении. Он сказал, что был мертв несколько недель, и никто не приходил. Никто не помог. И вот он нашел другой способ сшить себя обратно.

Желудок Делейн налился свинцом.

– Что это значит?

Но Адья, казалось, не слышала ее. Она смотрела на тело, ее глаза были расширены от ужаса. Между ними, из трупа начало уходить трупное окоченение. Тонкие красные нити сухожилий сплетались с костями. Образовались соцветия мягких тканей, волокнистых и белых. Палец дернулся.

– Он тащился на четвереньках. – Голос Адьи дрожал. – Я хотела помочь и пошла за ним. Выбралась из своей головы и пошла за ним прямо к вам.

По жилам Делейн поползла волна тревоги.

– В этом нет никакого смысла. Почему я?

– Что-то приближается, – ответила Адья голосом, похожим на голос из пещеры. Делейн испуганно подняла глаза и увидела, что зрачки ее соседки по комнате широко раскрылись. – Что-то с зубами.

Черты Адьи исчезли на фоне солнечной вспышки, а затем она пропала, как шелковый шарф, сорванный внезапным ветром. На том месте, где лежало тело, осталась лишь пожухлая трава и сине-зеленый овал одинокого пенни.

Где-то вдалеке Колтон звал ее по имени. Делейн не отозвалась на его призыв. Она застыла на лугу, уставившись вниз на монету, шепчущая темнота клубилась вокруг нее, подобно рыбам, пробивающимся сквозь тонкое спинное брюхо акулы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Трагическое дело Натаниэля шиллера

Когда же тело с душою Хладная смерть разлучит, — с тобою тень моя будет. [2] Вергилий, «Энеида»

18

В зазеркальном мире, в зазеркальном городе, сидя на скамье из лакированного орехового дерева, Делейн Майерс-Петров

засыпала. Начищенный паркет блестел до блеска, высокие стены были оклеены смелым красным дамастом, и дело было не столько в том, что она устала, сколько в том, что тусклый шум галереи погружал ее в оцепенение.

2

Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида / Пер. с лат. С. А. Ошерова, под ред. Ф. А. Петровского. М.: Художественная литература, 1979.

Она не спала. Уже несколько дней. Когда удавалось задремать, ей снились только кожа, разрезанная с хирургической точностью, да ребра, вырванные, как медная проволока. И голос Адьи в темноте: «Что-то приближается. Что-то с зубами».

Стояла середина октября, улицы другого Бостона были темными и бесцветными, мощеные тротуары покрыты полузамерзшими лужами. На третьем этаже музея, спрятанном в глубине, царило приятное масляное тепло. Стены украшали позолоченные рамы, сверкавшие под решетчатыми светильниками, картины старых мастеров разделяли взмывающие ввысь гобеленовые колонны. Это было бы не самое худшее место для жизни, если бы только ее не мучили воспоминания о луге.

Делейн положила карандаш в блокнот на колени и вытянула сведенные судорогой пальцы, кожа которых посеребрилась от свинца. Перед ней висела картина Николя Пуссена «Марс и Венера», бог и богиня, написанные в насыщенных оттенках красного, толстые херувимы с ямочками, собравшиеся рядом.

Она работала над своим первым заданием в мире чуть больше недели, и пока ей удалось выяснить лишь то, что этот Пуссен выглядел точно так же, как Пуссен, висевший дома, в Бостоне, в такой же галерее, под таким же прожектором. Ни одного мазка, ни одной замены цвета. За тысячу дверей и четыреста лет назад этот вариант Николя Пуссена принимал точно такие же художественные решения, как и его зеркальное отражение.

Она должна была найти различия. Уайтхолл объяснил, что для его студентов крайне важно овладеть способностью фиксировать тонкие различия между мирами. Он начал их с чего-то небольшого – искусства – с обещанием, что к концу их пребывания в Годбоуле они будут способны замечать различия гораздо более значительного масштаба.

Она должна была сдать работу со своими наблюдениями до полуночи пятницы, но все, о чем она могла думать, – это безликое тело, призрачная чернота взгляда Адьи.

Ее заметки до сих пор были в основном каракулями – набросками, которые она делала, пытаясь не заснуть. Зловещий херувим, восхищенная Венера, вздернутое лицо Марса, бога войны.

Его челюсть представляла собой твердую линию, глаза – острые, карие. Это было неудачное исполнение. По мере того как ее мысли уносились к более темным вещам, она вольно обращалась с наброском, вписывая аккуратный завиток в его брови, нож его рта – слишком острый, чтобы принадлежать мечтательному Марсу, нежащемуся под ласками Венеры.

Осознание постигло ее в порыве унижения. Хотя ей не удалось запечатлеть бога, она каким-то образом сумела обрисовать почти идеальную интерпретацию Колтона Прайса. Она вспомнила, как он с искренними чувствами стоял под деревом, обдуваемый ветром. «Все, что я сделаю, это причиню тебе боль».