Шепот звезд
Шрифт:
"Она у меня допрыгается", - подумала Серафимовна, приписывая свое плохое самочувствие Соньке, поигравшей у нее на нервах.
– А вы, Софья Марковна, не предлагали свое юное и румяное тело Ивану Ильичу?
– спросила она.
– Он для меня, как сама понимаешь, глуповат, - фыркнула Сонька.
"А вот не понимаю!" - мысленно огрызнулась Серафимовна, чувствуя при этом, что попала в какую-то унизительную зависимость от этой старой ведьмы.
Глава пятнадцатая
Николай Иваныч, большой любитель раздавать оценки и ехидничать, как-то сказал про Соньку, что для нее врать так же естественно, как дышать, оттого пошла в журналистику. Всякое категоричное суждение по своей однобокости можно уподобить флюсу, но что касается отношения Соньки к Ивану Ильичу, то тут она лукавила. Просто не хотела, чтобы дурочка Серафимовна касалась сокровенного. Если сослаться на литературные параллели, к которым она любила обращаться, то ее саму можно уподобить жене Потифара (без мужа) и Лисе из басни "Лиса и виноград". В свое время она любила Ивана Ильича до безумия. Впрочем, в каждом безумии есть своя логика и какой-то интересный расчет.
То были годы не только игры в русскую рулетку, но и культа киноактеров, которым приписывались свойства изображаемых ими лиц. И просто актеров и актерства. Играли все, в том числе и сами герои: тот же Чкалов, лепивший из себя образ неукротимого бесстрашия, или герой номер два - трагический красавец Сигизмунд Леваневский, не совершивший ни одного подвига, который можно было бы трактовать как достойный всенародного поклонения. Трагизм шел от нереализованных подвигов, тайной язвительности в своей среде и гонора, то есть игры на завышение своей, в сущности, не героической личности. Молодой Иван Ильич до актерства никакого касательства не имел: для этого он был простодушен, а может, и глуп, как Персиваль - рыцарь без страха и упрека. Иные герои - не только польский красавец - явно работали на завышение, то есть попросту не соответствовали легендам, создаваемым журналистским цехом (к коему принадлежала и профессиональная врунья Сонька) и фабрикой грез. И при этом в глазах иных героев - это приметливая Сонька видела - был страх разоблачения и отсюда обратная сторона такового - молодечество. Нелегко было соответствовать светлым образам, знакомым каждому школьнику Страны Советов, без помощи журналистской армии.
Последним героем, вызвавшим подзабытый энтузиазм тридцатых годов, был, как говорила Сонька, кривоногий красноармеец с лучезарной улыбкой - Гагарин, специально (и очень неплохо!) для этой роли подобранный и раскрученный средствами массовой информации. Но и над этим безусловным героем "из народа" начинали подсмеиваться и работать на его понижение. Тогда он ушел, чтобы избежать сравнения с подопытной собачкой и сохранить всенародную любовь.
Подопытными собачками были иные герои даже в те времена, когда от человека, его мужества, силы и выносливости, зависело очень многое.
Был ли героем красавец и атлет Ш., который хотел как лучше и быстрее, да заблудился над тайгой и сопками, и решил, осознав проигрыш, пикировать, чтобы похоронить все концы? Или спятил от страха, что не выполнил приказ? Или позаботился о семье: семья героя, пенсии? Если бы Иван Ильич не скрутил командира и вместе со вторым пилотом не вывел машину с пустыми баками из пике, катастрофа была бы самой загадочной, а Ш.
– героем.
Иван Ильич был героем без обмана, без актерства, без обслуги, как бы теперь сказали "имиджмейкеров" - он всегда был натурален и естественен, даже в своей глупости и косноязычии.
Сонька, несмотря на свой журналистский цинизм, имела некоторые понятия: она любила натуральное. И твердо была уверена, что в то время были герои не по недосмотру, не по везению, не подопытные собачки, а по сути своей натуры: Громов, Урванцев, Елизавета Ивановна Урванцева, равная по своим масштабам мужу, Анохин, Амет-Хан, Байдуков, Гризодубова... Были и в войну герои не по обстоятельствам, а по своему внутреннему составу. К таковым принадлежал Иван Ильич, известный и почитаемый лишь в своей среде. И его подвиги носили более чем неброский характер: попав в критическое положение, он попросту поступал как должно. Было, к примеру, - Сонька об этом знала от Комарова, командира летного отряда, - когда летели в Антарктиде над горами и вдруг полезла температура масла сразу на двух моторах, что означало гроб через несколько минут. Даже Комаров мысленно простился с жизнью. Сохранил присутствие духа только Иван Ильич: он сделал такое, что весь экипаж и сам командир расценили как безумие: он полностью закрыл жалюзи моторов, что, по мнению экипажа, должно было ускорить гибель в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунется. И случилось чудо: температура масла стала падать. Но никакого чуда не было: при закрытых жалюзи оттаяла замерзшая система. В этой ситуации он один сохранил спокойствие и не утратил способности соображать.
Узнав от Серафимовны, что он не разочаровал даже дуреху Валю, Сонька, сжав кулаки, ругалась:
– Дурак, дурак без страха и упрека!
Впрочем, она и тут кое-что путала: упреки ему могли предъявить отвергнутые им жены друзей и сама Сонька, которая, в отличие от других влюбленных женщин, держала на него зло всю жизнь и, возможно, из-за этой не украшающей душу человеческую страсти поразительно быстро состарилась, потеряла зубы и облысела. И теперь ее возгласы: "Дурак, дурак, что ты потерял!" - звучали комически. Но юмористы могли не понимать силы прессы: Сонька была в состоянии раздуть из Ивана Ильича героя не для узкого круга. А если он упустил эту возможность, то дурак.
А ведь ради любви она пошла в парашютный кружок, хотя смертельно боялась высоты. Но инструктором был Иван, который подрабатывал, где только мог, чтоб помогать семье. И Сонька была готова на любые падения с любой высоты. И сдуру утянула "испытывать судьбу" свою неброскую и кроткую подругу Марию.
Что Иван нашел в этой кроткой парашютистке? Ведь тогда вторым инструктором была настоящая красавица Аннушка Супрун, сестра знаменитого летчика и героя Степана Супруна. Тоже, кстати сказать, молодца хоть куда: и статен, и красив, и красноречив, а улыбки у всех Супрунов были просто обворожительными. Иван не заметил ни Аннушки, ни красавицы Марины Расковой, тогда еще никому не известной, - он увидел кроткую парашютистку Марию. Кто-то, чуть ли не сама Аннушка сказала ему: "Мария, мне кажется, трусит. Ты уж, Ваня, поддержи ее по-товарищески". И Ваня, как истинный дурак, не придумал ничего более дурацкого, как покинуть борт с кроткой парашютисткой в обнимку. В воздухе он раскрыл ее парашют, а сам продолжал свободное падение, наблюдая, как парашют Марии наполнился, а сама она села в лямку и осмотрела по инструкции купол - нет ли захлеста строп. То есть вела себя правильно. Свой парашют он раскрыл на небольшой высоте, приземлился ранее опекаемой им девушки и успел принять ее на руки. Вышел скандал. Кроткая Мария рыдала в три ручья, говорила, что нисколько не боялась прыгать и вообще, с чего он решил, что она не готова к труду и обороне. Он оправдывался, плел, что выполнял товарищеское пожелание - поддержать по-товарищески кроткую парашютистку. Никто не мог понять, дурак ли он, который все слова понимает в буквальном смысле, или озорник, не знающий, куда девать свои силы, или его действия - способ объяснения в любви. Кроткая Мария обиделась на излишне ретивого инструктора смертельно и не желала его видеть. А он желал ее видеть и упорно добивался прощения, для чего таскал цветы. В конце концов добился и прощения, и руки и сердца "кроткой Марии". И прожил с ней долго и счастливо до гибели Витька, спятившего на Америке. После нее жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась.
Серафимовна испытывала к контейнерам с нераспечатанной мебелью, купленной в то время, суеверный страх и не смела заводить речи об их использовании по назначению, а не в качестве подставок под сумки и зонты.
После смерти "кроткой Марии" многоумная Сонька в деликатной форме предложила безутешному вдовцу себя в качестве "старого, верного друга", но он, опять же по глупости, не принял ее жертвы. И даже не понял, о чем она толковала. И вот теперь не то Ольга Васильевна, не то Валюха, не то сама Серафимовна...
"Тебе же будет хуже", - думала Сонька. Она и вообразить не могла, что Иван-дурак видел ее насквозь.
Глава шестнадцатая
Николай Иваныч застал жену в слезах. То есть при его появлении из Мюнхена она вдруг принялась реветь так некрасиво и с таким самозабвением, что это тронуло его сердце своим непритворством. Ведь он считал жену бабой насквозь фальшивой и неестественной на основе лишь того, что она переняла из американских фильмов образцы поведения и манер и даже перешла на английский мат, хотя по-русски умела это гораздо лучше.