Шерлок Холмс против марсиан
Шрифт:
– Эпилептос, – вынес диагноз Ватсон. – Абсанс!
Греческий, равно как французский, тоже пришелся кстати. А может, сочетание языков только усилило плохо понятное действие. Эбонит ожил, налился теплотой. Мужчина, сраженный молнией, задергался сильнее. Из его палочки, шипя по-змеиному, вырвалась струя пара – и настигла женщину. Завопив, схватившись за лицо, наемная убийца кинулась прочь. Напарник, справившись с приступом, заковылял следом. На мостовой остались две шляпы, словно после карнавала. Паралич начал проходить; Ватсон чувствовал, как плечо, бок и бедро немилосердно колет тысячей серебряных иголочек. Борясь с онемением мышц, он ухватил первое, что подвернулось под правую
Граната скрылась в тумане. Свободный конец шнура остался у доктора в кулаке. Как Ватсон ни старался, разжать пальцы ему не удалось. Руку дернуло, едва не вырвав из локтевого сустава. Спустя секунду громыхнул взрыв – глухой, смазанный, он донёсся будто из другого измерения, а может, из другой истории. Взрывная волна подхватила шляпы, завертела волчком и унесла бог знает куда.
– Больно? – спросила Дженни.
Морщась, она смотрела, как доктор растирает локоть.
– Больно, – кивнул Ватсон.
Это паралич, вновь подумал он, потому что язык онемел. Вместе с языком онемел и рассудок, угрожая безумием.
– Ты? – губы доктора тряслись. – Откуда?
– Из садика, – объяснила Дженни. – Пришла.
– Зачем?
– Домой хочу.
– И миссис Пристли тебя отпустила?!
– Она в обмороке.
– А преподобный Симпсон?
– Молится. Наверное. Ему не до меня.
Ватсон не стал интересоваться, чем занят викарий, если его молитва вызывает сомнения у маленькой девочки. Вместо этого, стараясь не показать свою слабость, доктор наклонился и взял Дженни на руки. Девочка была легкой-легкой, словно вырезанной из бумаги. Но главное, Дженни была вменяемой – обычным ребенком, а не пишущим механизмом.
– Вот и правильно, – сказал Холмс. – Несите ее сюда.
Ватсон оглянулся.
– Несите, – повторил Холмс. – Пока опять не началось.
Он стоял у чудесной кровати, рядом с Эдуардом Тернбуллом и мисс Фицгиббон. Сыщик помахивал охотничьим хлыстом, в рукоять которого, как знал Ватсон, был залит свинец. Древко хлыста испачкала кровь, черная в свете луны. Доктор не помнил, имел ли Холмс при себе хлыст с самого начала; не помнил, привез ли Холмс хлыст с собой в Молдон. Память двоилась, размывалась, как пейзаж, если любоваться им сквозь слезы.
– Да, – кивнул доктор Ватсон. – Несу.
5. Прощание
– До свидания, доктор!
– Удачи! – пожелал я.
– До свидания, мистер Холмс!
– Прощай, Дженни, – ответил мой друг.
– До свидания, профессор!
– Храни тебя Бог, дитя мое!
Я видел невозможное: железный Ван Хелзинг, истребитель вампиров, прослезился. Он стоял с трудом, то и дело вытирая платком мокрый лоб, но когда я предложил ему медицинскую помощь, профессор отказался с таким достоинством, что я не стал упорствовать.
– До свидания, Том!
– Будь хорошей девочкой, Дженни!
– Я буду хорошей. До свидания, мисс Пфайфер!
– Счастливого пути!
– Она уже не здесь, – шепнул мне Холмс. – Она уже не она.
Несмотря на парадоксальность его заявления, я и сейчас уверен, что хорошо понял Холмса. Но, желая сделать ему приятное, я переспросил:
– Да? Откуда вы знаете?
– Это элементарно, Ватсон, – еле слышно ответил он.
И клянусь, я сам видел, как взгляд Шерлока Холмса подозрительно блеснул влагой. Прошло много лет, минуло множество событий, я вступил в новый брак, переехал с Бейкер-стрит в апартаменты на улице королевы Анны, пережил мировую войну, с каждым днем приближаясь к фантастическому веку, куда мы отправили малышку Дженни, и отлично понимая, что никогда не доберусь до ее пункта назначения – я жил полнокровной жизнью, изредка встречаясь с Холмсом, ироничным, хладнокровным, невозмутимым Холмсом, и когда мне казалось, что он не человек, а счетное устройство, лишенное страстей, я вспоминал молдонскую ночь, и Дженни, и кровать, готовую отправиться сквозь время и пространство.
Простите мне столь длинное и путаное высказывание.
Замечу лишь, что кровать с мистером Тернбуллом и мисс Фицгиббон стартовала первой, скрывшись от наших взоров. Дженни еще с полминуты стояла на мостовой, улыбаясь нам, а потом исчезла без следа, как не бывало. К счастью, ни первое, ни второе исчезновение не сопровождалось театральными эффектами, которые я полагаю признаком дурного вкуса.
Интермедия
Свет в окне
…и Нюрка, Анна свет Игоревна, открыла глаза.
– А что это вы здесь делаете? – спросила она. – Воруете?
– Насилуем, – не удержалась Тюня.
Слава богу, бабы Фимы поблизости не было.
– А-а, – протянула Нюрка. – Юмор. Понимаю.
И села.
– Каску сними, – предупредил я. – Мозг натрешь.
Хотелось выпить. Чаю. Горячего.
– Юмор, – повторила Нюрка. – Вы к бабушке? Она на кухне.
Кажется, мы ее не слишком удивляли. Ну, сидят. Какие-то.
Пусть сидят.
Я отметил, что мыслю, как в интернете: кратко, тупо, конкретно. Я восстал, усложняя самое себя, и понял: тщетно. Одна мысль о трехэтажных мыслях с завитушками вызывала тошноту. Вот-вот, едва представил – и в желудке спазмы. Сейчас я был венцом творения: рюмкой коньяка с ломтиком лимона. Коньяк выпили, лимон высосали. Из пустой рюмки воняет клопами. Жалкая шкурка свернулась спиралью. Такие, брат, дела, как пел Городницкий. Такие, брат, дела. Давно уже вокруг смеются над тобою…
– Ты куда? – занервничала Тюня.
Нюрка обернулась на пороге:
– В туалет. Что, нельзя?
И сгинула в коридорах.
– Все, – Тюня заканчивала возиться с корневыми установками «Вербалайфа». Козу Нюрку, когда та снова вздумает напялить каску, ждал оригинальный сюрприз. – Уходим. Звони Гремучке, радуй старика.
– С улицы позвоню, – отмахнулся я.
В прихожей нам довелось выдержать бой с бабой Фимой. Как раньше нас не хотели впускать, так теперь не хотели выпускать. Предлагали чай, компот, ужин. Зазывали дружить домами. Подписывали влиять на младую Анну Игоревну. Сулили обильную рекламу по сарафанному радио. Сбежать удалось лишь тогда, когда Тюня взяла у Серафимы Петровны номер ее мобильника – да-да! – и обещалась выходить на связь.
– Ба! – заорала Нюрка из туалета. – Ба, я есть хочу!
С тем мы и вымелись.
На лестнице Тюня споткнулась. Я поддержал ее под руку, не рассчитал, и мы оба чуть не сверзились на пролет ниже.
– Рыцарь, – странным тоном произнесла Тюня.
– Шмыцарь, – откликнулся я.
И понял, как глупо это звучит.
– Рыцарь, – повторила она, открывая дверь подъезда. – Рыцарь всегда рыцарь. Даже если без штанов, все равно рыцарь.
Я сделал вид, что не слышу.
Гремучко был в бане. Меня он послал туда же. Рявкнул, что не сомневался в наших талантах, и отключился. Зажав трубку в кулаке, я смотрел на небо – черное с белым, кофе со сливками. Шел снег, крупные хлопья съедали пространство, превращая мир в уютный балаган. Временем они закусывали на десерт: минуты, секунды, века терялись в шпалерах снегопада.