Шестая река
Шрифт:
Арсик тихонько выходит из воды и садится на теплый сухой камень, серо-красный с маленькими блестками. Никто ничего не заметил, он тоже – что он такого видел? Ничего. Золото переливается, люди хохочут, играют в мяч или плавают, значит, все хорошо. Потому что, если бы было плохо, то все бы кричали и плакали. А значит, ему просто показалось. Слышите? – Показалось ему! – Показалось!
Арс проснулся от собственного гугнивого мычания и обнаружил, что лежит поперек кровати, почти свалившись с нее. Он ясно помнил, что во сне отчаянно тщился выкрикнуть это «Показалось!» – но там ему никто не верил. Отвратительный сон – все о том же. Ну, сколько можно – сорок два года прошло! Он мучительно перекатился на спину, весь мокрый, запутавшийся в простыне, на скомканной подушке… Блаженно выдохнул, стряхивая наважденье, – слава Богу, сон! – и вспомнил. Подбросился и сел на кровати.
«Беда – это баба. Чтоб ее приручить, надо с ней переспать», – сей философский постулат, услышанный еще у Универе, от, как ни странно, довольно смирной одногруппницы, определенно, работал. Потому что как ни бейся в смертельном отчаянье, – а стоит как-то перемочься одну ночь – и уже «это» случилось вчера, то есть,
Сначала он честно вез ее в больницу: когда, в первой панике склонившись под сплошным оглушающем ливнем над раненой женщиной, чью кровь быстро смывала и уносила милосердная вода, Арс услышал хриплый шепот: «Рук не чувствую… Ног не чувствую…» – то с физически ощутимым облегчением понял, что хотя бы не прикончил ее. Правда, сделал гораздо хуже. Медицинских познаний вполне хватало, чтобы догадаться, что, раз женщина не чувствует тела и не шевелится, значит, у нее сломан позвоночник, и она навсегда останется полностью парализованной. И, стоя над своей навеки неподвижной жертвой, он вдруг начал поразительно хладнокровно рассуждать. Навсегда – это на сколько? Она, скорей всего, рабыня, приносившая неплохой доход сутенеру, который теперь ее просто придушит и выкинет отработанный материал в какой-нибудь заброшенный колодец. Возиться с ней не станут ни при каких условиях – в самом лучшем и гуманном случае сдадут умирать в местный интернат для инвалидов – это тоже довольно быстрая смерть, только менее гуманная, чем подушка на морду… Но, как бы там ни было, Арс привык считать себя порядочным человеком, а, стало быть, другой выход пока не рассматривал: только отвезти несчастную в Псковскую городскую больницу, – и он даже почти знал, где таковая находится. Там можно соврать, что ее сбила неизвестная машина – и умчалась, а он-де остановился и решил помочь. Его-то «немец» и так весь исцарапанный и побитый, да и вряд ли кто будет из-за покалеченной проститутки устраивать серьезное следствие со всеми положенными экспертизами… А она точно не даст толковые показания, во всяком случае, не скажет четко, какая именно машина ее сбила. Все это провернулось в голове ладно, словно ключик в замочке, и Арс, как мог твердо, сказал, нагнувшись над пострадавшей: «Не беспокойтесь. Больница близко. Я вас сейчас отвезу…». Когда пришло четкое решение, ледяная внутренняя дрожь унялась, как по волшебству. Он осмыслено добежал до машины, шустро распахнул багажник и вытащил сложенный в несколько раз огромный кусок полиэтилена. Надо же – как специально купили его с Евой, чтобы на Девятое мая отвезти к ее матери на дачу, для парника, да так и оставили в машине, чтоб не таскать туда-сюда. Арс почти не дергался, не суетился, руки не ходили ходуном – как-то сумел сказать себе сразу, что ничего не поделаешь, надо выпутываться, – и ловко, странно привычными движениями выполнял все потребное, быстро и разумно… Поднять раненую с дороги было совсем нетрудно – девица оказалась словно пустая внутри, он четко запомнил это ощущение, оно было вторым в жизни. Давно, в детстве и юношестве, у них с мамой жил большой пятнистый кот, толстый и тяжелый, с мощными лапами, – собственно, кот вырос вместе с Арсом, только Арс возмужал, а кот состарился, – и вот, будучи уже не просто старым, а древним, кот заболел и стал сохнуть. Когда, жалея, юноша брал любимца на руки, ему казалось, что тот словно сухими опилками набит, – такой стал легкий… Почему-то Арс вспомнил его, когда поднимал потерявшую сознание «плечевую», – значит, было что-то общее. Он перенес пострадавшую в машину, каждую секунду ожидая, что с ее головы вот-вот свалится мокрый парик, – но парик так и не упал, и, уже укладывая бедолагу на заднее сиденье, Арс вдруг с выпуклым изумлением понял, что это вообще не парик, а свои волосы – светлые, невероятно густые и вьющиеся, только пропитанные какой-то дешевой парикмахерской дрянью, отчего наощупь мыльные и липкие. Белый луч налобного фонаря ударил ей в лицо – и без косметики, которая стекла уже давно, «плечевая» оказалась не старой догнивающей бабой, а достаточно молодой девушкой, во всяком случае, до тридцати… Он отдернул руку, обреченно вернулся на водительское сиденье, натянул на свой мокрый торс сухой колючий свитер… Надо было ехать поскорей, чтоб хоть какой шанс оставить этой отверженной из отверженных.
Дождь не переставал, хотя гроза ощутимо отодвинулась к югу. Уже тронувшись с места, Арс чертыхнулся, застопорил «фольксваген» и снова выскочил с фонарем, подробно прочертил его острым лучом все место происшествия – инстинктивно чувствуя, что лучше не оставлять здесь никаких улик, не давать никому козырей в руки… Кровь смыло давно, сумку проститутки он бросил к ней на сиденье – а больше не осталось ровно ничего. Какие-нибудь четверть часа – и он сдаст ее в больницу. Потом – будь что будет, но не бросать же бабу просто так умирать… Не то, чтоб Арсу было слишком ее жалко, но, хорошо себя зная, он не сомневался, что мысль о ней отравит ему всю дальнейшую жизнь, на долгие годы заставит подло рефлексировать… А так… Никто ничего не докажет, да и доказывать не будет: ливень унес с собой все следы, а капот и бампер у него без того помяты.
Путь уже лежал через угрюмый ночной город, ехать было не так трудно и страшно, как по загородному шоссе, да и потоки воды постепенно иссякали. Сзади не доносилось ни звука – и благой инстинкт подсказал Арсу, что, прежде чем сдаваться, надо убедиться, что все не зря. Он припарковался и быстро распахнул заднюю дверцу.
Конечно, он и артерию долго щупал, и на запястье пульс искал, и даже, преодолев брезгливость, припадал к плоской груди ухом – но собственное сердце вдруг затрепетало особенным образом, будто было яйцом, из которого проклевывался, трепеща крыльями, птенец, – и Арс в изнеможении выпрямился. Женщина отмучилась, ее короткий жуткий век был окончен. Душа, наверное, испуганно глядела сверху, не понимая, почему вдруг вернулась свобода и легкость движения, и даже, быть может, пытаясь донести до своего освободителя какое-то срочное сообщение, – но собственная Арсова душа не воспарила, а провалилась в неведомую бездну…
У него в машине лежал мокрый ледяной труп незнакомой женщины, которую он, как выяснилось, все-таки убил.
Жгуче
Но первое что понял, было просто неслыханно: он, оказывается, раньше вполне допускал в своей жизни ситуацию, когда придется прятать мертвое тело. Всегда подспудно держал в уме возможность такой – или похожей – ночи, прекрасно знал про себя, что законный путь отметет, не рассматривая, и искал надежный способ избавиться от так или иначе опасного трупа. Однажды, восемь лет назад, ему такой способ любезно подарили, и он, как выяснилось, держал его не в каком-нибудь дальнем темном закоулке подсознания, откуда и под гипнозом не всегда вынешь, а очень близко, почти на границе осмысленности, чтобы при экстренной надобности долго не копать… Арс вернулся на водительское сиденье – дождь понемногу иссякал, но окраинная, полудеревенская улица, была темна и пустынна – лишь чуть-чуть подумал, стиснув пальцами виски, – и вспомнил.
Восемь лет назад он единственный раз погостил у одногруппника в загородном доме – чуть подальше, в Пушкиногорском районе. Одногруппник, когда-то совершенно безбашенный, юркий, как гадюка, парень, сразу после диплома рванувший военным корреспондентом в Чечню и лишь чудом не сложивший там голову в первый же день, неожиданно превратился в заплывшего чиновника от журналистики с брезгливо выдвинутой нижней губой, совершенного обывателя – с такой же важной и надменной супругой с башней на голове и в тяжелых квадратных очках. Их новый каменный дом с обширным балконом был настолько респектабельно-одиозен, что даже трудно было позавидовать, хотя именно в расчете на это пара нудно водила гостей по всем кричаще отделанным и обставленным помещениям. Они с Евой, помнится, испугались, что и обед предстоит в чопорной гостиной с изразцовым камином, за массивным столом, накрытым хрустящей белой скатертью, но нет – хозяева все же додумались до демократичного пикника, который планировался ими у реки, в тошнотворно, как на картине девятнадцатого века, живописном месте у лилиево-кувшинковой заводи в соседней деревне. Туда приехали на хозяйском вместительном джипе – но в пункте назначения ждала жутковатая неувязка: у реки стоял желтый милицейский «козел» и еще – темно-зеленый очень мрачного вида фургон, а из воды как раз вылезал разочарованный водолаз, похожий в своих неуклюжих на суше ластах и тугой черной резине на речное чудище. Он вытащил изо рта пластмассовую трубку, сплюнул, сделал несколько глубоких вдохов и сообщил ближайшему милиционеру: «Гиблое дело. Не могла она, что ли, там, ниже по течению, утонуть? Тогда мы бы ее под теми корягами нашли – видите? А кто здесь тонет – того в омут вон за тем камнем утягивает. Он вообще бездонный, говорят. Туда все, что на полкилометра выше по течению утонуло, тащит – и, главное, никто не всплыл еще ни разу. Там одного ила и мусора всякого лет за …дцать до фигища. Тут спецтехника нужна, своими силами не справимся. Помню, лет пять назад одна шишка из области поддатым на рыбалке утонул, так, когда его все-таки вытащили, то вместе с ним – еще девять неопознанных покойников, от которых только черепа остались, одна корова, несколько овец и четыре немецкие каски… Недаром деревня эта – Погребенье. И зачем было старое название возвращать? Звали бы, как при коммуняках, Дзержинкой – все ж не так страшно».
Ехать, конечно, пришлось в другое место, но – странное (или совсем не странное?) дело – Арс, отъезжая, пытливым взглядом окинул окрестности, приметил и здоровенный камень у излучины, и каменистую дорогу, ведущую к берегу, и натруженные спины перевернутых лодок. Он не собирался когда-либо возвращаться сюда, и знакомство это, со временем ставшее лишним, следовало, несомненно, пресечь – а вот смотрел же и запоминал… «Моя – вон та, ярко-синяя, самая большая, почти яхта! – гордо сообщил одногруппник. – Потом, когда эти уедут, можем покататься». И на следующий день действительно скучно покатались по солнцепеку, причем, выяснилось, что весла всегда лежат под лодкой, как и ключи от замка со ржавой цепью: те – в непромокаемом пакетике, под приметным камушком. И тоже Арс зачем-то глянул с особой пристальностью: как замок снимать, как весла в уключины ставить…
И теперь стало понятно, зачем. Неужели мы действительно все знаем наперед?
Ну, а из своей, пусть спокойной и небогатой, но все-таки репортерской практики вынес Арс и некоторые криминалистические нюансы: например, что геоданные в смартфоне следует теперь немедленно отключить, как и сам смартфон – и навигатор заодно, что на федеральную трассу под камеры, если и выезжать, – то только с захолустных дорожек. Бумажная карта в бардачке у него, конечно, имелась, и пользоваться ею Арс умел прекрасно, только на бумагу всю жизнь по-хорошему полагался, прекрасно помня, как навигатор однажды уверенно привел его к земляному обрыву высотой метра полтора и шелковым женским голосом предложил: «Прямо шесть километров». Сердце остро стучало, когда он разглаживал на пассажирском сиденье мятую карту, низко склоняясь над ней в поисках мелким курсивом напечатанного ужасного, только теперь полностью прочувствованного названия…
Деревня чуть не с петровских времен носила свое жуткое названье – стало быть, тот омут не одному поколению убийц послужил… Почти только одними проселочными дорогами он добрался до нее в самый глухой и темный час ночи, когда случайно мелькнувшее где-нибудь среди спутанных ветвей зажженное окно выглядело настолько противоестественно, что пугало. Гроза давно отполыхала, дождь иссяк. Арс остановил машину на гравийной дороге, чтоб не оставить на какой-нибудь случайной обочине четкий отпечаток протектора; резина, конечно, старая и лысая, но кто знает, какая дотошная ищейка прикопается, – и побежал к реке по траве, шаря лучом фонарика в бешеной надежде, что на берегу в эту черную пору не прячется сумасшедшая влюбленная парочка. Но нет, ничто не шевелилось, даже сама река текла почти бесшумно, не давая никакого повода заподозрить мрачное коварство, приготовленное ею беспечным людям в этих мирных местах.