Шестая жена короля Генриха VIII
Шрифт:
– Я! – воскликнул властным тоном Генрих Восьмой.– Я признаю за собой это право! Я говорю, что они – еретики и что я уничтожу всех их и растопчу ногами не только их, но и всех тех, кто думает так же, как и они! Я говорю, что пролью их кровь и приуготовлю им такие муки, пред которыми задрожит каждый человек! Господь посылает Свое откровение через меня в огне и крови! Он вложил мне меч в руки, и, подобно святому Георгию, я растопчу своими ногами дракона еретичества! – Гордо подняв свое покрасневшее от гнева лицо и дико вращая налившимися кровью глазами, он продолжал: – Слушайте вы все, собравшиеся здесь!
И, словно под единым ударом, все преклонили колена, и на пол склонились не только гордые кавалеры и блестевшие золотом и драгоценными камнями леди, но даже и оба епископа и сама королева.
Несколько мгновений Генрих любовался этим зрелищем, и его глаза, сверкая радостью и торжеством, оглядывали приниженно склонившееся собрание, представлявшее собою весь цвет знати королевства.
Вдруг его взор остановился на Марии Аскью. Только она одна не преклонила колен и стояла посреди коленопреклоненных, гордо выпрямившись, подобно королю.
Мрачная тень пробежала по лицу Генриха.
– Вы не хотите повиноваться моему приказанию? – спросил он.
Она покачала кудрявой головой и, твердо и пронзительно посмотрев на него, ответила:
– Нет! Подобно тем, последний предсмертный крик которых мы только что слышали, я скажу вам: только Одному Богу надлежит воздавать подобную почесть; Он Один является главой церкви. Если вы хотите, чтобы я преклонила колена пред вами как пред моим королем, я сделаю это, но я не преклонюсь пред вами как главой церкви!
По знаку короля, все поднялись с колен, с затаенным дыханием ожидая развязки этой страшной сцены.
Наступила пауза. Король Генрих сам едва переводил дыхание и должен был употребить некоторое время, чтобы собраться с мыслями.
Но не гнев или раздражение сковывали ему язык; он не был ни взбешен, ни раздражен. Только одна радость волновала его до такой степени – радость найти еще одну жертву, на которой он мог бы удовлетворить свою кровожадность, муками которой он мог бы натешиться досыта и предсмертный стон которой мог бы с жадностью вдохнуть в себя.
Никогда Генрих не бывал так весел, как в момент подписания смертного приговора. Именно тогда-то он и осознавал вполне свое величие, чувствуя себя господином над жизнью и смертью миллионов других людей, и это чувство переполняло его гордостью и счастьем, так как особенно зримо подчеркивало его превосходство над другими. Поэтому, когда теперь он обернулся к Марии Аскью, его лицо было спокойно и весело, а голос звучал ласково, почти нежно.
– Мария Аскью, – сказал он, – знаете ли вы, что все сказанное вами уличает вас в государственной измене?
– Я знаю это, ваше величество!
– А знаете ли вы, какое наказание ожидает государственного преступника?
– Смерть! Я знаю это!
– Смерть на костре! – совершенно спокойно поправил ее король.
Сдержанный ропот пробежал среди присутствующих.
Только один голос осмелился произнести слово «пощады!» Это был голос Екатерины, супруги короля.
Она выступила вперед, она хотела подбежать к королю и еще раз молить его о помиловании, о милосердии, но вдруг почувствовала, что чья-то рука тихо удерживает ее на месте. Рядом стоял архиепископ Кранмер, который смотрел на нее серьезным, умоляющим взглядом.
– Тише, тише! – прошептал он. – Ее вам не удастся спасти, она погибла. Подумайте о себе самой, о чистой и святой религии, защитницей которой вы являетесь. Поберегите себя ради вашей церкви и единоверцев!
– А она пусть умирает? – спросила Екатерина, глаза которой наполнились слезами, когда она взглянула на бедного ребенка, стоявшего против короля с дивной, невинной улыбкой.
– Быть может, нам еще удастся спасти ее, но сейчас для этого совсем неподходящий момент, – заметил Кранмер. – Всякое сопротивление воле короля может только еще больше раздражить его и он способен приказать бросить девушку в пламя еще горящих костров; лучше уж помолчать пока!
– Да, помолчим! – пробормотала Екатерина, вздрагивая от ужаса и отходя снова к оконной нише.
– Смерть в огне ожидает вас, Мария Аскью! – повторил Генрих. – Нет пощады государственной преступнице, осмеливающейся обвинять и ругать своего короля!
V
СОПЕРНИКИ
В тот самый момент, когда король почти радостным голосом объявил Марии Аскью смертный приговор, на пороге королевской спальни показался какой-то кавалер и смело подошел к Генриху.
Это был молодой человек благородной и строгой красоты, и его гордая осанка на диво отличалась от приниженных, съежившихся фигур остальных придворных. Его высокая, гибкая фигура была облечена в сверкавший золотом панцирь, на плечах была накинута бархатная мантия с вытканной на ней графской короной, а на темных локонах кокетливо сидел расшитый золотом берет, с которого на плечи свешивалось белое страусовое перо. Продолговатое лицо было типично аристократическим; его щеки поражали какой-то почти прозрачной бледностью; вокруг слегка вздернутых уголков губ играла полупрезрительная, усталая улыбка. Высокий выпуклый лоб и орлиный профиль носа придавали его лицу смешанное выражение отважности и задумчивости. Только глаза как-то не подходили к этому лицу; они не были ни усталы, как рот, ни задумчивы, как лоб. Весь огонь и вся задорная веселость и безрассудность юности сверкали в этих черных пламенных глазах.
Когда его взоры были потуплены, его можно было бы принять за истасканного, утомленного светской жизнью аристократа, когда же он поднимал свой взор в упор, и видно было, как пламенели и сверкали его зрачки, в нем сразу можно было распознать молодого человека, полного самой безрассудной храбрости и честолюбивейших желаний, полного страстного пыла и безграничной гордости.
Он подошел к королю и, преклонив перед ним колена, сказал громким, звучным голосом:
– Пощадите, ваше величество, пощадите!