Шестая жена короля Генриха VIII

Мюльбах Ф.

А между тем за ее спиной тихо и неслышно отворилась дверь и в нее вошел мужчина. Он запер за собою дверь и приблизился к леди Джейн, все еще лежавшей на полу. Он стоял позади нее, пока она изливалась в своих отчаянных жалобах, он слышал каждое слово ее трепещущих уст; все ее мучительно содрогавшееся, истерзанное сердце обнаружилось пред ним без ее ведома.

Наконец мужчина нагнулся к леди Джейн и слегка дотронулся рукою до ее плеча. Она вздрогнула от этого прикосновения, точно пораженная ударом ножа, и ее рыдания тотчас замолкли.

Наступила странная пауза. Женщина лежала неподвижно, не дыша, распростертая на полу, и так же неподвижно, высокий и холодный, словно бронзовая статуя, стоял возле нее вошедший мужчина.

–

Леди Джейн Дуглас, – немного спустя сказал он серьезным и торжественным тоном, – встаньте!… Непристойно вам, моей дочери, стоять на коленах, если вы преклоняете их не пред Господом Богом. А вы поклоняетесь не Богу, но кумиру, которого создали себе сами и которому воздвигли храм в своем сердце. Этот кумир называется «ваше личное счастье». Между тем заповедь Господня гласит: «Да не будут тебе бози инии разве Мене». Поэтому говорю вам вторично: леди Джейн Дуглас, поднимитесь с колен, поднимитесь, так как вы преклоняете их не пред своим Господом.

Эти слова точно обладали магической силой; по крайней мере девушка медленно поднялась с пола и стояла теперь, серьезная и холодная подобно мраморному изваянию, пред своим отцом.

– Отбросьте от себя страдания здешнего мира, которые удручают вас и мешают вам в святом деле, возложенном на вас Господом Богом! – продолжал граф Дуглас своим твердым, торжественным голосом. – В Священном Писании сказано: «Приидите ко Мне, вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы». Ты же, дочь моя, должна сбросить с себя свою тяготу к подножию королевского трона, а твое бремя должно превратиться для тебя в царственный венец, которому суждено воссиять на твоей голове!

Граф возложил руку на голову Джейн, но она в раздражении стряхнула ее с себя и воскликнула заплетающимся языком, точно в бреду:

– Нет, долой этот венец! Я не хочу венца, благословляемого дьяволом, не хочу королевского пурпура, обагренного кровью моего возлюбленного!

– Она еще в исступлении своего горя, – прошептал лорд Дуглас, глядя на бледную, дрожащую дочь, которая снова упала на колена и уставилась в пространство бессмысленным взором широко раскрытых глаз. Но взоры графа оставались холодными и равнодушными, и в нем не шевельнулось ни малейшего сострадания к несчастной, истерзанной горем девушке. – Вставай, Джейн! – сурово и твердо произнес он. – Церковь моими устами повелевает тебе служить ей так, как ты обещалась под клятвою, то есть с радостным сердцем и упованием на Бога, то есть с улыбкою и ясным, светлым взором, как подобает одушевленным верою ученикам, согласно твоей клятве, данной нашему господину и владыке Игнатию Лойоле.

– Не могу! Не могу, отец! – с тихим плачем возразила Джейн. – Мое сердце не может быть радостным, когда его терзает дикое отчаяние, мои глаза не могут блестеть, потому что их омрачают слезы горя. О, сжальтесь, умилосердитесь! Вспомните, что ведь вы – мой отец, что я ваша дочь, дочь женщины, которую вы любили и которая не нашла бы покоя в могиле, если бы знала, как вы терзаете и мучите меня! О, мать, мать!… если твой дух близко ко мне, то приди защитить меня! осени своими кроткими взорами мою голову и вдохни частицу твоей любви в сердце этого жестокого отца, который хочет принести в жертву свое дитя на алтарь своего Бога!

– Господь воззвал ко мне, – возразил ей граф, – и, подобно праотцу Аврааму, я сумею повиноваться Ему. Но не цветами украшу я свою жертву, а королевским венцом, не нож вонжу я ей в грудь, но подам ей золотой скипетр с такими словами: «Ты – королева пред людьми, будь, однако, верной и послушной служительницей Господа Бога! Ты можешь повелевать всеми, тобою же повелевает святая церковь, служению которой ты посвятила себя и которая благословит тебя, если ты останешься ей верна, но разразит тебя своим проклятием, если ты осмелишься изменить ей». Нет, ты – не дочь моя; ты – жрица, посвященная святому служению церкви, и я не трогаюсь твоими слезами и зрелищем твоих страданий, потому что вижу их вожделенный конец и знаю, что эти слезы превратятся в жемчужную диадему на твоем челе. Леди Джейн Дуглас, сам святой Лойола отдает вам приказания моими устами. Итак, повинуйтесь мне, не потому, что я – ваш отец, но потому, что я – генерал нашего ордена, которому вы клялись в повиновении и верности до конца своей жизни.

– Тогда убейте меня, батюшка! – промолвила она слабым голосом. – Положите конец этой жизни, которая для меня является лишь сплошной пыткой и беспрерывным мучением. Покарайте меня за мое непослушание, погрузив глубоко мне в грудь ваш кинжал! Покарайте меня, предоставив мне покой могилы.

– Бедная мечтательница! – возразил граф Дуглас. – Неужели ты воображаешь, что мы будем настолько глупы, чтобы подвергнуть тебя такому легкому наказанию? Нет, нет! Если ты осмелишься в преступном неповиновении восстать против моих приказов, то искупление твоей вины будет ужасным, а твоя кара – бесконечной. Не тебя я умерщвлю тогда, но того, кого ты любишь; его голова падет на эшафот, и ты сама сделаешься его убийцей. Он умрет от руки палача, а ты… ты будешь жить среди позора.

– Ужасно!! – простонала леди Джейн, закрыв лицо руками.

Между тем ее отец продолжал:

– Глупое, близорукое дитя, вздумавшее играть мечом, не заметив того, что этот меч с обоюдоострым клинком может поразить ее самое! Ты захотела быть служительницей церкви, чтобы этим способом владычествовать на земле. Ты захотела заслужить священный ореол, но так, чтобы он не опалил твоей собственной головы своими огненными лучами. Безрассудное дитя!… Кто играет огнем, тот сгорит от него. Но мы… мы проникли в твои помыслы, в твое бессознательное желание; мы заглянули в глубь твоего сердца и, найдя в нем любовь, воспользовались ею для наших целей и для спасения твоей собственной души. На что же ты жалуешься и о чем плачешь? Разве не разрешили мы тебе любить? Разве не уполномочили тебя беззаветно предаться твоей любви? Разве не называешь ты себя женою графа Сэррея, хотя в то же время не можешь назвать мне священника, венчавшего вас? Леди Джейн, повинуйся – и мы предоставим тебе тогда счастье твоей любви; но осмелься только пойти нам наперекор – и немедленно позор и стыд обрушатся на тебя; тогда ты предстанешь пред целым светом, отверженная, осмеянная, как распутная женщина, как…

– Замолчите, батюшка! – воскликнула леди Джейн, порывисто вскакивая на ноги. – Перестаньте произносить свои ужасные слова, если не хотите, чтобы стыд убил меня. Нет, я подчиняюсь, я готова повиноваться! Вы правы: отступление для меня уже невозможно.

– А с какой стати оно понадобилось тебе? Разве ты не довольна твоей чудесной жизнью, полной наслаждений? Разве не редкостное счастье видеть свой грех вмененным в светлую добродетель, а земное наслаждение – в небесную заслугу? И почему ты убиваешься, считая себя нелюбимой? Напротив, твой друг любит тебя. Ведь его любовные клятвы еще отдаются в твоих ушах, твое сердце еще трепещет от пережитого счастья. Что за важность, если Сэррей видит своими духовными очами в ином образе ту женщину, которую заключает в свои объятия? На самом деле ведь он любит только одну тебя, независимо от того, зовешься ли ты Екатериною Парр, или Джейн Дуглас! Не все ли это равно, если ты принадлежишь ему?

– Но наступит день, когда он убедится в своей ошибке и проклянет меня.

– Этот день никогда не наступит. Святая церковь сумеет помешать тому, если ты подчинишься ее воле и станешь повиноваться ей.

– Я подчиняюсь! – со вздохом произнесла леди Джейн. – Я готова повиноваться! Обещайте мне только, батюшка, что ему не будет нанесено никакого вреда, что я не сделаюсь его убийцею.

– Напротив, ты должна сделаться его избавительницей и спасительницей. Только для этого ты обязана исполнять все, что я тебе поручаю. Прежде всего сообщи мне о результате вашего сегодняшнего свидания. Он не сомневается в том, что ты – королева?