Шестая жена короля Генриха VIII
Шрифт:
Королева оставалась безучастной и холодной. Но если бы Генри Говард перевел свои взоры на леди Джейн Дуглас, то увидал бы, как она бледнела и краснела, как улыбалась от восхищения и как при всем том ее взор туманился слезой.
Однако граф Сэррей не видел никого, кроме королевы, и ее вид заставлял его трепетать от гнева и боли. Глаза Говарда метали молнии, лицо пылало страстью; все его существо было полно воодушевлением отчаяния. В этот момент он с радостью испустил бы последний вздох у ног своей Джеральдины, если бы она только признала его, если бы только у нее хватило мужества назвать его своим возлюбленным.
Но
Однако поэт все же не хотел оставаться безмолвным. Как умирающий лебедь, жаждал он излить свое горе в последней песне и облечь в слова и звуки свое отчаяние и свою муку. Он не мог больше читать готовое стихотворение, но принялся импровизировать.
Как огненный поток лавы текли слова из его уст; в пламенных дифирамбах, в вдохновенных гимнах изливал Сэррей свою любовь и свои терзания. Гений поэзии витал над ним, окружая сиянием его благородное, задумчивое чело. Граф был лучезарно прекрасен в своем воодушевлении, и даже королева почувствовала себя увлеченной его словами.
Его любовные жалобы, томления, восторги и мрачные фантазии нашли отголосок в ее сердце. Екатерина поняла Говарда, потому что испытывала те же радости, то же горе и тот же восторг, хотя все это относилось вовсе не к нему.
Но, как было сказано, поэт воодушевил ее. Поток его страсти увлек молодую женщину. Она плакала при его жалобах, она улыбалась его радостным гимнам.
Когда Генри Говард наконец умолк, глубокая тишина водворилась в обширном, сияющем королевском чертоге. Все лица были глубоко взволнованны, и это всеобщее молчание было прекраснейшим триумфом поэта, так как оно доказывало ему, что даже зависть и недоброжелательство замолкли перед его дарованием.
Наступила короткая пауза, подобная тому знойному, жуткому затишью, которое обыкновенно предшествует буре, когда природа замирает на один миг, притаив дыхание, чтобы собраться с силой и ударить грозой. То была многозначительная, ужасная пауза, но лишь немногие понимали ее значение.
Леди Джейн, совершенно разбитая, едва переводя дух, прислонилась к стене. Она чувствовала, что меч повис над ее головой и что он убьет ее, если поразит любимого ею человека.
Граф Дуглас и архиепископ винчестерский машинально приблизились один к другому и стояли рука об руку, соединившись для пагубной борьбы, тогда как Джон Гейвуд прокрался к королевскому трону сзади и со свойственной ему саркастической манерой прошептал королю на ухо несколько эпиграмм, которые заставили Генриха против воли улыбнуться.
Но тут поднялась со своего места королева и кивнула Генри Говарду, приглашая его подойти ближе.
– Милорд, – заговорила она почти торжественным тоном, – благодарю вас как королева и как женщина за ваши благородные возвышенные песни, которые вы сочинили в честь женщины! А так как милость моего короля возвеличила меня и сделала меня первой женщиной в Англии, то мне подобает от имени всех женщин высказать вам свою благодарность. Поэту приличествует иная награда, большая, чем воину. Победителю на поле сражения подносят лавровый венок, вы же одержали не менее прекрасную победу, потому что завоевали сердца! Мы, женщины, объявляем себя побежденными, и от имени всех этих благородных женщин я назначаю вас их рыцарем! В знак того возьмите этот бант, милорд! Он дает вам право носить цвета королевы и в то же время обязывает вас быть рыцарем всех женщин!
Она отколола бант от своего плеча и подала его графу.
Тот опустился перед ней на одно колено и протянул уже руку за этим драгоценным и желанным залогом.
Но в этот миг король поднялся со своего места и с повелительным видом удержал руку королевы.
– Позвольте мне, – сказал он дрожащим от гнева голосом, – прежде рассмотреть этот бант и убедиться, достоин ли он послужить единственной наградой благородному лорду! Дайте мне рассмотреть бант!
Екатерина с удивлением взглянула на его лицо, которое подергивалось от волнения и бешенства, но без всякого колебания протянула ему бант.
– Мы погибли! – прошептал граф Сэррей, тогда как граф Дуглас и прелат обменялись торжествующими взорами, а леди Джейн в страхе и ужасе творила молитву в глубине своего сердца, почти не слыша злорадных и торжествующих слов, которые нашептывала ей на ухо герцогиня Ричмонд.
Король держал бант в руке и рассматривал его. Но его пальцы дрожали так сильно, что он не мог отстегнуть аграф, скрепляющий петли, и потому протянул украшение Джону Гейвуду.
– Эти бриллианты плохие, – сказал Генрих отрывисто и сухо. – Отстегни аграф, мы желаем заменить его вот этой булавкой. Тогда подарок получит двойную ценность для графа, как залог благоволения моего и королевы.
– Как вы милостивы сегодня! – улыбаясь заметил Джон Гейвуд. – Ни дать, ни взять – кошка, которая всегда позабавится немного мышью, прежде чем сожрать ее.
– Отстегни аграф! – громовым голосом воскликнул король, будучи не в силах скрыть свою ярость.
Джон Гейвуд не спеша исполнил приказание. Он нарочно мешкал, действуя кропотливо и предоставляя королю следить за каждым движением, за каждым поворотом своих пальцев; его забавляло держать в жестком напряжении и ожидании тех, которые сплели эту интригу.
Пока он таким образом прикидывался совершенно безобидным и простодушным, его острый, проницательный взор блуждал по всему собравшемуся обществу и отлично подмечал трепетное нетерпение архиепископа Гардинера и графа Дугласа, равно как бледность леди Джейн и напряженное ожидание в чертах герцогини Ричмонд.
«Вот участники заговора против королевы, – подумал про себя Джон Гейвуд. – Но я буду молчать до того дня, пока мне удастся перехитрить их».
– Вот вам аграф! – сказал он после того вслух королю. – Он засел так крепко в ленте, как злоба в сердце попов и придворных!
Король вырвал у него ленту из рук и тщательно пропускал ее между пальцами.
– Ничего, ничего, – промолвил он скрипя зубами.
Теперь, обманутый в своих ожиданиях и предположениях, Генрих VIII не находил более сил противиться шумному потоку гнева, бушевавшему в его сердце. В нем снова проснулся тигр; он спокойно выжидал момента, когда к нему приведут обещанную жертву; теперь же, когда она, по-видимому, ускользнула от него, в нем возмущался дух буйства и жестокости. Тигр изнывал и томился жаждой крови, и невозможность удовлетворить ее приводила его в бешеную ярость.