Шестой уровень
Шрифт:
— My name is Peter.
— Петя, значит. Ну будем знакомы, сержант. — Кирюха с трудом поднялся в кровати и протянул Питеру руку. — Давай пять!
Но Питер вдруг перестал улыбаться, и его рука недвусмысленно легла на кобуру с пистолетом.
— Все, понял. Дальше можешь не продолжать. — Кирюха вздохнул и снова лег. — Как говорил один умный человек, рукопожатия отменяются. Только ты, товарищ угнетенный негр, учти — я от вас все равно убегу. Сашка с братвой вам задницу хорошо надрали. Так ты что ж думаешь, что я
— Смейся, смейся. — Кирюха вдруг запел. — Смейся паяц над разбитой любовью... А еще хотел тебя спросить — ты артистку Алферову знаешь? Ирина. Краси-ивая... Не знаешь, ясно. Куда уж вам. У вас таких нет.
Убежать было трудно. Было даже, можно сказать, почти невозможно. Но оставаться здесь Кирюхе все равно было нельзя. Потому что наши за него никакого выкупа платить не будут и обменов никаких тоже устраивать не будут. Сразу ведь предупредили — чуть что, мы вас не знаем и знать не хотим. Выкручивайтесь сами. А лучше не попадайтесь.
А Кирюха вот попался. И теперь должен выкручиваться сам. Потому что американцы его тоже просто так не отпустят. Как поймут, что ничего из него вытащить не удастся, так он для них станет просто костью в горле. Если отпустить — растрезвонит всей международной общественности о зверствах американской военщины. А держать просто так тоже без толку. Поэтому он или утонет в пьяном виде, или на машине разобьется. Ну, в лучшем случае закончит жизнь в одиночной камере окружной тюрьмы какого-нибудь штата.
Поэтому надо бежать. Надо бежать во что бы то ни стало. Через «не могу».
Но как? Можно вырубить этого улыбчивого Петю и выбраться из каюты. Если уж очень повезет и удастся вырубить охранника в коридоре, то, может быть, удастся выбраться на верхнюю палубу. Если уж случится такое чудо и его никто не остановит, можно будет со своей больной ногой сигануть за борт.
И вот она, свобода. Плыви, Кирюха, на все четыре стороны. Пока не потонешь.
— Нет, братки, я у вас точно загостился. Пора и честь знать. Буду я, Петя, мазать лыжи.
Петя улыбался и кивал. Улыбался и кивал. Улыбался и кивал...
* * *
Это случилось через два дня. Возможность — лучше не придумаешь. Это Кирюха понял, когда Питер пришел охранять его не только с пистолетом, но и с наручниками.
— Что, делегация у вас какая-нибудь? Или в порт приплыли? — поинтересовался Кирюха, когда наручники защелкивали на его запястьях. — Боишься, Петя, что в твою вахту убегу? Ну, в общем, правильно боишься. Я убегу, Петя.
Застегнув наручники за спиной, Питер отошел на свое привычное место.
Кирюха уже вставал. С трудом, но ходил. Поэтому теперь гулял по больничной каюте, чтобы разработать больную ногу побыстрее.
Сквозь маленький иллюминатор ничего нельзя было разглядеть, кроме кусочка голубого неба и клочка воды.
— Ну ты бы мне про семью свою что-нибудь рассказал, про маму с папой. — Ничего не увидев за окном, Кирюха принялся прохаживаться по каюте. — Ну или хоть песенку какую-нибудь спой. А то ты всё время молчишь, а я перед тобой выступаю, как мартышка в цирке. Это, в конце концов, невежливо.
Но охранник все равно молчал.
— Ну не хочешь говорить — не надо. — Теперь нужно незаметно снять наручники. Когда-то Кирюха делал это на спор за три минуты. Но это было давно, еще в учебке. А получится ли теперь...
— Слушай, а давай мы с тобой в города поиграем...
Для этого нужно вывихнуть из сустава большой палец. Не очень приятно. Даже, можно сказать, больно.
— А-а-амстердам...
Палец с хрустом выскакивает. Боль такая, что еле удается сдержать слезы.
— Ну, чего ты молчишь? Теперь твоя очередь. На эм.
Ну, давай...
Выскочить-то палец выскочил, но рука пролезать все равно не хочет. Огрубели за последние годы ручонки, огрубели. Смазать бы чем-нибудь.
— Ну скажи Москва, Мехико, Монреаль, Можайск. Что-нибудь скажи. Не лыбься так - зубы простудишь.
На столе остатки еды, немного сливочного маргарина в масленке. Сволочи, питаются всякой дрянью, здоровье от холестерина берегут. Но для того чтобы руку смазать, сгодится.
— Значит, в города ты не хочешь играть? — Кирюха уселся на стол, загородив -собой масленку. — Ну хорошо, а во что хочешь? Ну поговори ты со мной хоть немного, нам же совсем чуть-чуть вместе осталось. Я вот артистке Алферовой буду хвастаться, что с настоящим американским негром разговаривал.
Смазанная маслом рука постепенно начала вылезать из стального обруча. Медленно, больно, по миллиметру. Кирюхе казалось, что он вынимает руку не только из наручника, но и из кожи.
А охранник улыбался и кивал.
— Судя по тому, что ты не в парадной форме, на корабле ничего не происходит. Значит, никакая высокая комиссия к вам не заявилась. Значит, мы куда-то причалили? Ну признайся, будь человеком.
За окном по-прежнему ничего не видно. Только...
— Ну вот, так я и думал. — Кирюха улыбнулся. — У вас с чистотой, значит, дело тоже хреново обстоит.
Прямо под окном, переливаясь всеми цветами радуги, по воде проплыло огромное мазутное пятно. Причем плыло оно не от корабля, а к нему.
— Значит, мы в порту, — констатировал Кирюха. —
Пора бы выгружаться. Ну что, присядем на дорожку?
Рука наконец вылезла из наручника. Кирюха присел на край стола и нащупал тяжелую поварешку, которой ему наливали в тарелку суп;
— Знаешь что, Петя, — сказал он, приветливо улыбаясь. — Одно мне в вас, в неграх, нравится. И знаешь что?