Шибболет – характерная речевая особенность, по которой можно опознать группу людей, своеобразный «речевой пароль», он выдаёт человека, для которого язык – неродной. В переводе с иврита это слово означает «колос» или «течение». Этот библеизм, давно ставший и лингвистическим термином, отсылает к древней распре между галаадитянами и ефремлянами: «…И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи…». (Суд. 12:5–6) Ефремляне не могли произнести слово правильно, потому что в их диалекте не было звука «ш».
В молодости человек озабочен тем, как найти своих. Чем дальше, тем важнее становится хотя бы не допустить в свою жизнь чужих.
Стихи
I
«Согревая окно
автобуса теплым пальцем…»
Согревая окно автобуса теплым пальцем,Думаю о тебе и о чем-то давно забытом:О дошкольном детстве, его проезжаешь зайцем,С двусторонним белым ватным отитом.В этом коконе рыхлом слова не имеют веса,А способность молчать считается силой духа,И любовь-то в наших широтах вроде компресса—Притупляет слух или вовсе лишает слуха.Что нас с тобою связывает? ПривычкаСмотреть в окно на пустырь, как чудо,Отмечая на нем старуху, собаку, птичку,Бояться дохнуть, нарушить, спугнуть… отсюдаПотоки немых укоров и прочей чуши,Внутренних монологов, страстных и длинных.Так что у нас общего? Ватные заячьи уши.Лезут они из-под шапки, смешней ослиных.
п «На всей земле не топят…»
На всей земле не топят.Должно быть, мёрзнет Куба,И ливня громкий топотНапоминает грубо,Что больше нет пощадыНи северу, ни югу.Сентябрь шуршит плащами,Прижатыми друг к другу.И хриплые признаньяТакою дышат страстью,Что, кажется, и намиТеперь займётся счастье.Тогда и будем греться,Забыв свою тревогу.У нас, как в сотне Греций,Всё будет, и помногу.На чахлых наших ивахТакие зреют фиги!Сентябрь, храни счастливых,Их ссоры, их интриги,Простуженный их шёпот,Любой их жест пугливый,Когда ещё не топят,Когда уже дождливо.
«Мы кричали шепотом, мы любили…»
Мы кричали шепотом, мы любилиначинать спектакли поближе к ночи.Наш ребенок узнал еще с колыбели,что война навсегда, а мир непрочен.Я теряла лицо, а потом искала,находила с трудом и мыла в ванной.У меня внутри был театр Ла Скала:«Вон!»– ревели басы, «Постой!»– сопрано.Забывалось уже, идешь, стоишь ли,где дорога к храму, где— к магазину.Силы, сроки и деньги вышли.Сын мой был удивлен, увидев зиму.Рвались шапки, тапки, потом— ботинки,суть вещей обнажалась— войлок, пакля.А потом и вовсе были поминки,и в Ла Скала повесили «Нет спектакля».Год уже не бежал, утекал, и вытек.Вот теперь мы меняем трубы в ванной.Нет лица на мне больше, маска— нытик,а лицо… ну, где-нибудь под диваном…И съедаю утром привычный завтрак,и стою на своем, на прежнем месте,но пишу я тебе в такое завтра,где нас просто нету, а сын в отъезде.
«Печальный человек везде найдет печаль…»
Печальный человек везде найдет печаль,и в елочных шарах шальные отраженьягрустны ему, грустны! Приди к нему, причаль,усталость, наконец. Возьми без разрешенияте детские часы на жестком ремешке,что до сих пор верны, хотя давно опальны.Какая полночь там на тонком каблучке,на стрелочке стоит и светится… печально.Подыгрывая сну, стрекочет под щекой.Какие птицы там живут в ветвях еловых!Как имя братьев Гримм припудрено мукой!Среди блестящих тех шаров большеголовыхпусть он проснется там, в начале января.Как скоро прижилась полоска жесткой кожи!Беспомощно над ним вися, кружа, паря,печаль уже была, но тоньше и моложе.
«Как будто множеством тяжелых атмосфер…»
Как будто множеством тяжелых атмосферК газетной
вырезке придавлена стена,И вечный дождь, смертельно бледный Агасфер,Проходит медленно, и виден из окна.Что тяжелей ему: тоска или вина?Что может сбросить он, оставить, уходя?Статьей о Диккенсе и держится стена,Что отделяет нас от вечного дождя.Стенограф юный, оторвавшись от листка,Какие трудные увидел времена.И круглым почерком в них вписана тоска,И резким росчерком проставлена вина…Но нас не примут в ясный кукольный роман,От наших всюду проникающих погодКуда мы денемся, когда глухой туман,Совсем не лондонский, нас молча разведет?
«А ветер всё сильней, а гул всё нарастает…»
А ветер всё сильней, а гул всё нарастает,И снег уже не снег, а громкая вода.И вестницы весны— красивых женщин стаиПроснулись и спешат заполнить города.Так много стало дня, так мало стало суши.Весть мир, как теплоход, и смех из всех кают.И тёмные стада завистливых дурнушекУже ушли домой и завтра же уснут.
«Разлука— наш большой воздушный шар…»
Разлука— наш большой воздушный шар.Я лично дую так, что даже глохну.Весенний свет, зеленоватый парволнуется, дрожит, туманит окна.Звонки буравят черную весну,гудки растут с тупым упрямством капель.И глядя в пол, мы видим глубину,где залегает телефонный кабель.Следим, как он опасливо ползет,боясь обрыва или замыканья.Разлук не хочет втайне только тот,кто ленится любить на расстоянье.И яблока обзора он зазрягонять не станет по слепому блюдцу…Он ничего не видит, говоря:«Уехали. К среде должны вернуться».Но к нам нетрезвый ходит почтальони врет косноязычно и туманно.Какие нам портреты пишет сон,не вынимая кисти из стакана!Его погонят скоро со двора.Но нам его хотя бы показали.И разлучаясь с жизнью до утра,следим за ней закрытыми глазами.
«Наше лето— сплошной бесплодный июнь…»
Наше лето— сплошной бесплодный июнь,электрички полной печальный свист,и картошка, картошка, куда ни плюнь.Огурец выпускает третий лист.Строят дом и пахнет лесом сырым.Заноси— кричат, – да левей, левей!Одичало домашнее слово «Крым»,земляника выродилась в траве.Человек рассадой обременен,обжигает ветер ему лицо.Что настанет скоро конец времен,он возьмет и поверит, в конце концов.Все умрем: и девчонка в дождевике,и коза в репьях, и ближний лес,да и я с дурацкой тяпкой в руке,и не то, чтобы грянул гром с небес,—так он думает. – Просто будет течьсто июней долгих, как сто годов.Одичает всякая тварь и вещь,и придет сентябрь, и не даст плодов.Шепчет разум больной, шипит, шуршит:– Посмотри, и дождь на лету прокис!– Посмотри, – это щебет глупой души,—огурец выпускает третий лист!
«В Симферополе в спящем ночном аэропорту…»
В Симферополе в спящем ночном аэропорту,примостившись птицею на какой-то трубе,в ожиданье долгом посадки на ИЛ или ТУ,сморщившись, задев простуду на верхней губе…Или сев в электричку мерзлую, да не в ту,и вдруг оказавшись в Скачках при минус так двадцати,при той же температуре, с ветром, на Дворцовом мосту,в автобусе Ярославль— Москва, на пятом часу пути,полагалось бы горько думать: «Одна, одна!»,думать именно это— прочти любой роман.Но жаждешь в такие минуты… крепкого сна,и вспоминаешь с тоской и нежностью… свой диван.Внутренний голос орет: «Домой! Уснуть!»,и лишь доехав, взлетев, перейдя на берег другой,уже одиноко, спокойно свой продолжаешь путь,преодолев, как поезд стоянку— долгий Джанкой.
