Мне нравится, что мытак на слова похожи,и нами правит тожеграмматика зимы.И разговора нитьдрожит, и слов так мало,что говоришь устало:«Мне трудно говорить».На несколько минут,беспомощны и голы,к остывшему глаголунаречия прильнут.Нам тоже повезло—до скорого пробелажить сбивчиво, несмело,косноязычно, зло.Угрюмая звезданас понукает взглядом.И три минуты рядом—для
нас уже «всегда».Об этом знает тот,кто робкой жизни строчкув одну слепую точкузапасливо свернёт.
«Пора уходить, потому что мы больше не можем…»
Пора уходить, потому что мы больше не можем.Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.На этой планете печальны любые пейзажи,и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме:к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,но мы покоряем— сжимая— пространство и время,и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.Боится кленовая ветка, тревожится птица,ревёт, как ракета, за окнами мирная фура.Они полагают, что нам уже не возвратиться,и, может быть, ветка права, да и птица не дура.
«Может, с нашей стороны ветер…»
Может, с нашей стороны ветер.Может, мы привыкли спать плохо.Спят счастливые Его дети—продолжение Его вдоха.Может, ты— как раз Его выдох,привкус уксуса во рту, скажем.Знай, что в ракурсах любых, видах,и в унынии твоём даже—ты красив, красив! Ведь Он тожебез улыбки говорит чаще,и прекрасен, как нигде, может,там, в саду, один, среди спящих.
«Весло упало— без весла…»
Весло упало— без веслаПлыви, таскай свой вес на ребрах.Мы пленники большого замысла,Мы жертвы заговора добрых.И нас не спрашивают, надо ли.И схлынуть не дают волной.А как бы звучно, дробно падали—Точно костяшки домино.
«Ходите в планетарий. Там темно…»
Ходите в планетарий. Там темно.Горит на потолке звезда Капелла.И это черно-белое кино—Единственное, что не надоело.Ступайте в планетарий. Там давноВсем объясняют, что на самом делеБыл взрыв. С тех пор и жить заведено,И лично вас обидеть не хотели.Все ваши страхи взяты с потолка.Они такого странного покроя,Что просто разлезаются в руках:Тоска зияет черною дырою,Восходит зависть бледною луной,И ревность мечется слепой кометой,И вы поверх наивности цветнойЕще и в плотный черный плащ одеты.Он вам велик, и это хорошо,Во тьме так много времени и места,Что можно быть отдельною душой—Последствием рассерженного жеста.И страх твой на другие не похож.И у тебя своя в безумье дверца,Свой проливной метеоритный дождьИ белая звезда на месте сердца.
«Если бы раз в году время давало сбой…»
Если бы раз в году время давало сбой:три-четыре часа набегали сами собой,и не все, но мы бы об этом знали,—рассказал бы знакомый физик, – десять минутдля непосвященных обычным шагом пройдут,а за это время такое случится с нами!Выйдя за сигаретами налегке,ты лежишь, окажется, на цветок в горшкесмотришь три часа, или дремлешь, или…Новогодняя суета, мишура, возня,даже слово «милая»– не убедят меня,что по нашей жизни гуляет любви сквозняк.Но
законы физики точно бы убедили.
«Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем…»
Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем,соседским кашлем, нецензурной бранью.И жизнь прикинуться способна раем,и сумерки— весенней гулкой ранью,и я— всё понимающей и чуткой,и жёсткая латынь— живым побегом,и весть волшебная— обычной уткой,и ты— обыкновенным человеком.И снится в темноте жених невесте,не оставляя шанса ошибиться.Кого застала ночь на новом месте—Не спи, не верь, не слушай, даже птицу.
VI
«Я видела во сне…»
Я видела во снеОгромный красный крокус.Он двигался ко мне,И в этом был весь фокус.Достаточно уснуть,Припасть ко сну щекою—Чтобы пустилось в путьЧто быть должно в покое,И бросилось в глазаЧто просто попадалось,И вспыхнуло, грозя,И вызвало бы жалость.И думалось потомО мести смирных видов,О бунте их простом,О книжке «День триффидов»,О нежности оков,О диктатуре ласки,О воске лепестков,О бледненькой окраске,О том, что злость и кровьСгущаются под старость,Ненужную любовьПреображая в ярость.
«А старость подойдёт не изувером…»
А старость подойдёт не изуверомс отчаянным лицом глухонемогои жестом вопросительным: «Готов?»Она— лишь трепет алого на серомв ноябрьский день, ну, например, седьмого,семидесятых, может быть, годов.Она же— прямизна узкоколейки.Она же— прямота Большого брата.Она же— бодрость первых пятилеток,ползущая к концу во весь опор,потёртая монета в две копейки,что в прорезь телефона-автоматалегко войдёт, и, звякнув напоследок,оплатит трехминутный разговор.
«Когда телефон-автомат пожирает время…»
Когда телефон-автомат пожирает время,слизывает секунды с карточки гладкой,поспешно вешаешь трубку— ты тоже с теми,кто время припрятывает украдкой:то сбежать норовят, не закончив спора,то опаздывают— где их носят черти!«Я не все сказал, у меня есть фора»,—говорят себе, а, быть может, смерти.Надо времени в рот набрать— и жизнь продлится.И помедлит короткий гудок, колюч и тонок.А пока— оно тайком уродует лица,раздирает мысли, оно— спартанский лисенок.Лишь туда пронести его не имеешь права,где молчать и плыть один на один с Хароном.На прощанье лизнет тебя языком шершавым—и отчалит лодка с зуммером телефонным.
«Софи Лорен спит на плече у Карло Понти….»
Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—нет, на спине— обнимает его сзади.Он сидит, во что-то на горизонтеуставившись насмешливыми глазами.Можно придумать, во что, но всё— пустое.Просто сидит, устало вытянув ноги.Кадр означает нечто совсем простое—апофеоз покоя, триумф тревоги.Что ты знаешь о нём, лица не видя?Прижавшись к его спине, засыпая сладко?Въезжая в сон на тощем велосипеде…Поцеловав рассеянно под лопатку…Что ты знаешь про эту гордую кастунеспящих, покинутых сном и тенью?Рим остывает на ночь, да и у нас тут—похолоданье, вернее же, охлажденье.