Шишкин корень, или Нижегородская рапсодия
Шрифт:
Оказался я внутри просторного двора, общего для нескольких строений, с раскиданными по периметру поленницами и белыми пятнами развевающихся на ветру простыней. Побродил туда-сюда вдоль забора. Посмотрел на часы – девятнадцать пятьдесят пять. Прошло пять минут, еще десять – Гришки все не было.
«А если он исчез с моими пятью рублями?» – обдала меня жаром шальная мысль. От нее стало совсем тоскливо. Ведь я про Гришку ничего толком не знаю. Можно, конечно, найти его дома, на Студеной, если это вообще его дом…
События сегодняшнего дня начали
С улицы послышались голоса. Говорящие остановились где-то совсем близко, у забора. Прямо за моей спиной раздался пробирающий до мурашек хрипловато-сиповатый бас-баритон:
– Все понял? З-з-завтра в полночь приступим. Наш орел отбудет на выставку тушить пожар, а вы с Сивым за-за-заберетесь в дом. Окно кабинета выходит на за-за-задний двор, второй этаж, третье справа. В кабинете за столом у стены – портрет, за портретом – сейф, в нем бумаги. Сейф вскроешь, бумаги сожжешь, все без разбору. Если найдешь деньги или ца-ца-цки – все твое.
– «Балериной» вспороть али Акробата с собой взять? – Голос второго был живее и моложе, этакий лирический тенор.
– Возьми Акробата, нам г-г-главное все сделать без лишнего шума.
– А ежели застукает кто?
– Не за-за-застукает, охрана тоже отправится на пожар – там понадобятся люди, – останется только прислуга, но она живет в другой части дома.
– А петуха на выставке кто пустит?
– Пианист с помощниками организуют. Все будет точно, как в аптеке.
– Башмак твой Пианист, погорим мы с ним! – Тенор с размаху пнул ногой забор. Тот задрожал, и я вместе с ним.
– Не паникерствуй, все сделают как надо. Завтра в одиннадцать приходи на бал к Арапу, там все обсудим…
Чья-то фигура неожиданно вынырнула из темноты. Я от ужаса чуть кадык не проглотил.
– Айда кутить! Чего расселся? – радостно заорал Гришка.
– Тише, не ори, – прошептал я и приложил палец к губам.
– Атас! – выкрикнул тенор, и за забором послышались торопливые шаги разбегающихся в разные стороны заговорщиков.
– Ты че? – прошептал Гришка.
– Тише ты! Тут такое дело… – Я дернул приятеля за руку. – Бандиты какие-то сговаривались на дело! Ноги надо отсюда уносить, не то влипнем.
Скрипнула калитка. Мы с Гришкой припустили через двор и спрятались за поленницей. Потом мелкими перебежками пробрались между домов, выбрались с другой стороны улицы – и наутек дворами.
Глава 8. …И де-воляй
Отдышались только у следующего перекрестка.
– Хвоста вроде нет. – Я вгляделся в темноту.
– Откуда ему быть-то? Примерещилось тебе, Серега. – Гришка с улыбкой похлопал меня по спине.
– Все слышал своими ушами, что-то серьезное затевают. Про выставку еще говорили.
– Про выставку?.. Ладно, расскажешь все подробно за ужином, – может, правда что путное услышал. Деньгу я твою разменял.
Я почувствовал, что краснею, вспомнив, какие мысли бродили у меня в голове. Чтобы реабилитироваться в собственных глазах, сказал:
– Разве ты можешь обмануть, Гриш!
Гришка приподнял бровь:
– Врать – себя не уважать! Деньги лучше в ботинки спрячь, так надежнее. А теперь айда в трактир! – Он махнул головой в сторону двухэтажного здания.
– Только я угощаю! – не удержался я.
Мы подошли к крепкому наполовину бревенчатому дому. На кирпичной стене прямо над крыльцом висела табличка: «Трактиръ. Кузьмичъ», рассекая бревенчатые стены второго этажа – другая, вертикальная, с надписью «Нумера».
– Может, где-нибудь в более приличном месте поедим? – аккуратно предложил я, услышав долетающие из трактира звуки расстроенного пианино и фальшивый женский голос, выводящий приторный романс.
– Ишь, ресторацию ему подавай! В приличное место нас с тобой, Сергей Шишкин, не пустят: мордой не вышли. А это, между прочим, лучший трактир в этой части города, здесь закуску бесплатную дают! – Гришка решительно подтолкнул меня к крыльцу.
У входа располагалась ведущая на второй этаж лестница с лакированными перилами, отдававшая затхлым, пыльным ковром. Слева была раздевалка, справа – прилавок с нехитрыми закусками и несколькими самоварами. За прилавком возвышался огромный шкаф с посудой.
Мы прошли в большую комнату, которая была плотно уставлена наряженными в цветастые скатерти столиками. Отделка простая, без ковров и занавесей. В конце комнаты – небольшая сцена, в углу – пошарпанное пианино. Пианист только что закончил играть и неспешно потягивал из стакана жидкость, напоминающую клюквенный морс.
Зал гудел, было душно и дымно – не продохнуть. За столиками сидели мужчины. Молодые и в возрасте. Одеты по-разному: кто совсем просто, как мы с Гришкой, кто посолиднее. Несколько бородатых мужичков в старомодных кафтанах мирно прихлебывали чай из фарфоровых блюдечек. Женщин среди посетителей я не заметил, если не считать молодую особу, спустившуюся со сцены и скрывшуюся за задней дверью.
Половой – так, с Гришкиных слов, назывались официанты в трактирах – поставил на наш стол «казенную закуску» из соленых огурцов и вареной ветчины и положил «карточку» с предлагаемыми блюдами.
– Уважь нас, Еремей Сидорыч, подай нам самовар чаю с леденцами ячменного сахару, уху ершовую с расстегаями и де-воляй. – Гришка положил кулаки на стол и торжественно приподнял левую бровь.
– Не извольте беспокоиться, Григорий Никанорыч, сделаю, – вежливо поклонился половой, седой, причесанный на пробор бородатый старичок в длинной рубахе, подпоясанной расшитым поясом с кисточками.
Как только половой отошел, я расхохотался:
– Ну, Григорий Никанорыч, вы прямо барин! «Еремей Сидорыч, иди валяй уху с расстегаями».