Школа министров
Шрифт:
Надо было внедрить так называемый нормативный метод учета затрат на производство. Вместо «учета упущенных возможностей». Нормативный метод предполагал прежде всего оперативность учета: расход материальных ресурсов следовало учитывать непрерывно, в динамике, а не задним числом.
Целая революция в объединении. Такого еще не бывало.
Трудоемкое дело, сложное. И не всем оно по нутру.
Приходится доказывать, что на мелких предприятиях их маломощный счетный аппарат и бухгалтеры - лишняя обуза. Объединение без них все подсчитает, у него возможностей больше.
Только бы дали завершить перестройку!..
Мозг Алтунина и во сне продолжал формировать
Здесь им неизменно завладевало то особое настроение, когда человек как бы возвышается над бесчисленностью мелочей, пытается оценить самого себя. Себя нужно оценивать. Но дано ли человеку понять самого себя? Тут всегда своеобразная триада: что человек думает о себе, что о нем думают другие, каков он на самом деле?
Каков ты, Алтунин, на самом деле? Знаешь? Нет, не знаешь. Тебе лишь кажется, будто знаешь. Человек не только то, что он сделал и делает, а также и то, что он хочет и может сделать. Мы действительно живем сразу в нескольких измерениях.
Но разве только делами измеряется человек? А если не только делами, то чем еще?.. Чем еще можно измерить тебя, Алтунин, если ты весь в твоих делах? Способностью любить, страдать? Может быть, твоей жертвенностью? При чем здесь жертвенность?.. И мечты не всегда верный критерий.
Иной слюнтяй, избалованный обильной едой, примитивно мечтает жить в отдаленном будущем, когда планета наконец-то будет «для веселия оборудована». Мол, заснуть бы - и проснуться... Как у того английского фантаста.
Подобная перспектива повергла бы Алтунина в ужас: проснуться среди чужих поколений, для которых будешь представлять лишь исторический интерес? Как бы ни были развиты они, те будущие, для них ты, со всеми твоими высокими стремлениями, все равно останешься лишь музейным экспонатом. Туда не унести с собой свои дела и тех, кого любишь, и тех, кого не любишь, но без которых жизнь не была бы наполнена остротой. Это все равно что умереть. И когда поэт восклицает: «Не листай страницы - воскреси!» - ты не веришь ему. Только не воскрешайте! — сказал бы ты. — Ваше время прекрасно лишь для вас. Чужие времена, как и чужие земли, годятся разве что для удовлетворения любознательности. А к своему времени, так же как и к своей земле, прирастаешь сердцем... Не воскрешайте меня, не воскрешайте! Процветайте без меня. А я честно крутил всю жизнь свое зубчатое колесо. И если это в какой-то мере помогло «оборудовать» для вас планету, то ведь не я один старался. Увы, я не человек будущего, я человек настоящего. Оно во мне, и я его частица, пылинка...
В самом деле: зачем тебе машина времени, Алтунин? И другие инопланетные цивилизации, якобы опередившие нас по количеству кнопок, не привлекают тебя. Пусть изощряются фантасты, создавая человека будущего. Только твое время представляет для тебя живой интерес. И ты счастлив, что семена твоей жизни, витая миллиарды лет в космосе, занесли тебя именно в эту удивительную эпоху, которую, может быть, не в силах до конца осмыслить даже лучшие умы. Она неповторима, эта эпоха. В ней проявляет себя нечто космогоническое, будто рождаются новые неизведанные материки и заснеженные хребты, каких еще не бывало. Ускоренный, стремительный полет человечества то ли к своему конечному торжеству, то ли к своей гибели... Все тут зависит от тебя. От тебя - и ни от кого другого.
Вон в том красном кресле у стола сидит твой отец - молодой человек, похожий на тебя. Теперь для тебя он молодой человек, хотя ты по-прежнему подчиняешься его мудрости. Каждый раз создаешь его своим воображением, так как он нужен тебе, нужен, как некое мерило нравственности. Отца не поражают ни твой достаток, ни твоя московская квартира с лакированным паркетом - все это, собственно, не имеет никакого значения. Он знает: и для тебя не имеет ровно никакого значения. Если бы ты даже уселся в министерское кресло - и это не очень удивило бы его. А почему бы и нет? Мы, Алтунины, пригодны для всяких работ. Род такой - трудовой...
У него какие-то свои единицы измерения. Не твои житейские успехи восхищают его, а интересует, каким путем добился всего. Не ловчил ли? Сам-то отец не ловчил. Он под ураганным огнем противника поднялся во весь рост и со связкой гранат пошел на вражеский дот. Со смертью трудно ловчить... И с людьми не ловчил. Даже с тобой, мальчонкой в коротких штанишках, не ловчил. Осуди его, Алтунин, за эту его непреклонность в исполнении своего долга: долг оказался для него выше страха за твою крошечную жизнь, которая могла погаснуть от любого пустяка... Пусть и тебя осудят за твою приверженность к твоему долгу. Но кто вам обоим судья?.. Кто?
Как, наверное, легко живется тому, у кого отсутствует чувство долга! Бесшабашному существу, живущему ради брюха своего, ради эгоистических удовольствий, занесенному ветром не в свое время. Такой даже не подозревает, что попал не в свое время, оказался среди нас по какому-то капризу судьбы. Нахальный, жующий, орущий, претендующий на все самое лучшее...
Ну, а что касается будущего, то его не дождешься, пребывая в безмятежной спячке. Вся твоя жизнь, каждый день, каждый миг должны быть походом в это будущее. Твоя машина времени - твой цех, твой завод, твой рабочий кабинет.
Существует теория, утверждающая, что небесные тела, совершая свой бег, якобы создают вокруг себя пространство. Так и человек, совершая свои большие и малые дела, создает вокруг себя будущее. И чем больше расходует на это энергии, тем четче проступает будущее из дали времен...
Алтунину казалось, что он, выйдя из некой логической точки и претерпев множество психологических превратностей, вновь вернулся в исходный пункт для более глубокого осмысления всего. И теперь с болезненной скрупулезностью оценивал не только себя, но и окружающих. Оценивал, отказавшись от так называемого «эхового отзвука», когда каждого мерят лишь мерой своих достоинств (действительных или мнимых - все равно). «Иванов, как я, деловит, значит, он идеальный работник». «Петров безоговорочно принимает мои идеи - он хороший человек, а тот, кто в них сомневается, безнадежно плох».
Для Алтунина было ясно, что, идя по такому пути, до истины не доберешься.
В зарубежных системах «оценки персонала» он откопал воистину иезуитский вопрос: «Хотите ли Вы, чтобы Ваш сын или Ваша дочь работали под руководством вот такого-то человека? Да или нет? И почему?» Сперва такая, слишком уж обнаженная прямолинейность показалась прямо-таки безнравственной. Но вопрос застрял в голове. И в долгие часы бессонницы Алтунин, помимо своей воли, спрашивал себя: «Хотел бы ты, чтоб твои сыновья работали под началом Лядова?..»