Шкуро: Под знаком волка
Шрифт:
— Антон Иваныч, слушай меня: только Саша Кутепов спасет Донбасс. Самый боевой твой генерал в Новороссийске отдыхает — это же не дело. Дай ему корпус, и туда. Обещаешь? Я тебя прошу, а то и… Мы ж с Нестором Махно можем всю Россию пополам разделить.
Деникин дружески улыбался, слушая генерала, затем посерьезнел и сказал:
— Мы с Иваном Павловичем уже обсуждали этот вопрос и, по-видимому, в ближайшее время примем решение.
Когда остались вдвоем с Романовским, Деникин сказал:
— Вы не надейтесь, Иван Павлович, что я изменю свое решение о Шкуро. После взятия Москвы я повешу его на Красной площади.
Черны, страшны, невыносимо
Появилось новое слово «жилплощадь». Для них это понятие означало большую комнату с прихожей, кухней и прочим в крепком каменном доме, реквизированном у какого-то купца. Уютный переулок у Разгуляя, но… После смерти ее матери остались вдвоем, однако он спал на диване у двери, а Лена — за ширмой на роскошной кровати с шариками на спинке и периной — шестой месяц беременности. Бессонными ночами размышляя об ужасе жизни вообще и о нелепости брака в частности. Ведь знают люди, как трагически коротко счастье любви — несколько месяцев, точнее, один месяц, медовый. Знают и идут на этот каторжный брак, чтобы всю жизнь лгать, лицемерить, притворяться, изворачиваться.
Ее лицо припухло, покрылось бледной синевой, стало некрасивым — почему-то выделился большой нос. Истерики, слезы, рвота, ночной горшок, этот живот, похожий на какой-то болезненный нарост. Взгляд всегда ненавидяще требовательный. Такие же разговоры:
— Ты же знаешь, что мне нужно молоко и жиры? Хочешь, чтобы и я умерла с голода, как мама? Почему до сих пор не идешь к Луначарскому? Он должен тебе выписать молоко и жиры?
— Лена, ты что? Какой голод? У нас паек высшей категории.
— Это конина высшей категории? Зачем ты увез меня из Пятигорска? Там все можно купить в десять раз дешевле. И никаких белых. Я читаю газеты. Красные побеждают на всех фронтах.
Даже некоторое злорадство испытал, когда в «Правде» прочитал ей, что войска Каспийско-Кавказского фронта по стратегическим соображениям временно оставили Кавминводы и Святой Крест.
— Зачем ты мне это читаешь? Чтобы я волновалась, плакала?
И потом, конечно, началась истерика.
Светало поздно, и не радовал приход уныло суетливых, бессмысленно утомительных дней. В редакцию идти через весь город пешком на Тверскую. Улицы в сугробах, озлобленные, не замечающие друг друга люди идут по тропинкам, протоптанным на тротуарах. В редакции, В большом доме на углу Гнездниковского, немного оттаиваешь — приближаешься к миру, где читают и пишут. Поговоришь о новом стихотворении Маяковского «Левый марш», о манифесте имажинистов, объявивших о ранней смерти футуризма, прожившего всего десять лет, но главные разговоры все-таки о пайках, о ценах на Сухаревском. Чтобы не умереть с голода, требуется в месяц не менее пятнадцати — двадцати тысяч на человека, а если молоко и жиры, то еще столько же. А где их взять? За гроб для тещи Михаил заплатил пять тысяч. Можно было бы похоронить за пятьсот в сменном гробу, который дается только до могилы — хоронят в тряпье, а гроб передают следующему, — но Лена устроила истерику, и пришлось собирать деньги у друзей и родственников.
Часок радости можно выкроить, смирившись с очередной истерикой и добравшись до Морозовского особняка в Пролеткульт на поэтический вечер. Такое ужасное время, и такие стихи: «Вот оно глупое счастье с белыми окнами в сад…» Конечно, глупое, но…
Приходилось по воскресеньям посещать раненого Палихина, хорошо, что Лефортовский госпиталь недалеко от Разгуляя. Осколком Палихину разворотило плечо, кость не задета, и он выздоравливал быстро. Выписавшись, зашел прощаться, прихватив приятеля по палате, бутылку спирта, красноармейскую воблу и сухаревские деликатесы — кусок мяса и масло для Лены. Приятель — Степа Буйков — тоже удачно вылечился от ранения в ногу, и оба они заражали оптимизмом: наши везде побеждают, кадетам хана. Правда, Палихин делал поправку на кавказские дела: когда Лена вспомнила о прекрасном Пятигорске, он сказал, что там беляки еще долго продержатся — казачья много.
— Бывал я в ваших краях, — с усмешкой превосходства заявил Буйков, грызя воблу. — Ничего хорошего не видал. Летом — жара, зимой — грязь. Вот у нас на Дону…
Он не был казаком, а вырос в городке на Верхнем Дону, за пределами казачьих земель. Рассказал об огромных сазанах — «чурбаках» и вкуснейшей стерлядке, добываемых в знаменитой реке, об арбузах, которых девать некуда — солят на зиму по несколько бочек.
— Там же белые, — напомнил Стахеев.
— Прогнали! Партизаны в тылу, на правом берегу их поковыряли, а с фронта — Восьмая армия. В партизанах мой отец участвовал. Наши все против казаков. Земляк на днях ко мне в госпиталь приезжал. Письмо из дома привез. Командующий армией Тухачевский митинг проводил. Благодарность объявлял партизанам. Теперь у нас советскую власть налаживают. Газету будут выпускать. Вы, Петрович, газетчик — приезжайте к нам. Помогайте. Я обязательно на побывку отпрошусь. Штаб фронта — в Харькове. Недалеко от наших мест.
— Поехал бы, Миша, — мечтательно сказала Лена. — Рыбки бы привез, арбуза солененького…
— Я бы поехал — командировку дадут, а ты-то как здесь будешь?
— А я с тобой.
Все посмотрели на ее живот и рассмеялись. Лена громче всех.
— По весне приедете, — сказал Буйков. — Ближе к лету. К тому времени Ростов возьмем. Краснова разбили. Отец пишет — казаки сами бросают фронт и пропускают наших.
— Теперь у белых главный казак — Шкуро, — сказал Палихин. — Это он опять брал и Пятигорск, и Кисловодск. Одиннадцатая армия наша погибла. Отрезали ее от железных дорог, а по калмыцким степям зимой не пройдешь.
— И снова Шкуро! — удивленно воскликнул Стахеев. — Просто какой-то рок! Помните Ставрополь, Григорий Фомич? И из Пятигорска мы с Леной от него бежали…
— Хватит вам о войне да о Шкуро, — перебила Лена. — Лучше расскажите, Степа, про ваш Богучар. Так захотелось рыбки и соленого арбуза.
— Приезжайте по весне. Я родным скажу, чтобы приняли вас. И сам, может быть, постараюсь. Пойдем с Петровичем на чурбака…
Вдруг постучали в дверь. Осторожно, но уверенно.
— Никого не ждем, — забеспокоился Стахеев. — Пойду посмотрю. Разумеется, с такими гостями бандитов нечего бояться.
Из прихожей раздались восклицания, женский голос, и в комнате появилась Маргарита Георгиевна, Марго! В серой беличьей шубке, в мохнатой шапке, закутанная в платок. Под шубой — ярко-синее платье. Объяснила, что едва пробралась из Ростова в родную Москву через фронт под видом медицинской сестры при каких-то немецких пленных.
— Только не рассказывай про войну, про Деникина, про какого-то Шкуро, — предупредила Леца. — Мне нельзя волноваться.
— Никаких Шкуро! — воскликнул Палихин. — Мы же старые друзья. Спиртик вам как разбавить, Маргарита Георгиевна?