Шлиман. "Мечта о Трое"
Шрифт:
Микены. Львиные ворота
Золотые бляшки из третьей микенской гробницы
Не без глубокого смысла поставил он изучение древнегреческого языка в конец своих занятий языками. Он был уверен: если бы он начал с древнегреческого, с этой небесной музыки, услышанной им в калькхорстской беседке и в фюрстенбергской лавке, то не смог бы увлечься больше ни одним языком и тратить на него время.
Не без глубокого смысла он,
Шлиман, закрыв глаза, вдыхает всей грудью ласковый вечерний воздух греческих островов. Он находится на пороге — через несколько дней он вступит на священную землю Афин, а потом отправится на Итаку. Итака, остров Одиссея, должна стать началом новой жизни, жизни ученого, жизни археолога. Там нет сложных проблем, а с существующими справится и новичок.
Внезапно свежий ветер, повеявший со стороны Патмоса, поднимает небольшие волны и заставляет Шлимана поежиться, так же вдруг холодное дуновение проносится и над цветущими садами его мыслей: не строит ли он иллюзий? Не утратил ли он чувства меры? Не замышляет ли он вещей, для него непосильных?
Ведь не случайно знаменитые знатоки древности — профессора, — всю жизнь проводят за письменным столом и из пыльного воздуха своих кабинетов выходят лишь в пыльный воздух аудиторий. Почему же никто из них не отправился в центры классической культуры и не заставил там землю раскрыть свои тысячелетние тайны? И то, что не под силу знаменитым ученым, предстоит свершить ему, Генриху Шлиману из Петербурга, который не кончал ни гимназии, ни университета? Разве это не наглая самонадеянность? Не должен ли сверчок все-таки знать свой шесток? Нет, только не старый шесток! Последние годы с ужасающей ясностью показали, что рабские цепи накопительства тягостнее и мучительнее цепей бедности!
Давно уже стемнело. Звезды кажутся такими близкими, словно их можно достать рукой. Они отражаются в спокойной глади моря. Вдруг волны, как-то изнутри, начинают светиться матово-зеленым светом, будто под их поверхностью летают мириады светлячков.
Шлиман резко поворачивается. Он решился. Вопреки всем сомнениям он поедет в Афины, а затем на Итаку!
И опять, как тогда, в Нойштрелице, между ним и его мечтой с грохотом опускается железный занавес. Едва он успел впопыхах совершить упоительную прогулку по Акрополю, как тяжелая лихорадка приковывает его к постели. Но мало того: здесь же его настигают письма, заставляющие его на месяцы, а может быть, и на годы вернуться в постылую ему жизнь. Степан Соловьев, которому Шлиман дал взаймы кругленькую сумму, около ста тысяч серебром, потерпел банкротство. Если бы одно это, то Шлиман на пороге осуществления своей заветной мечты, вероятно, махнул бы рукой на деньги и впервые за свою почти двадцатилетнюю деятельность коммерсанта зафиксировал бы убыток. Но дело обстоит значительно хуже. Соловьев, чтобы выгородить себя, обвинил Шлимана в ужасающих злоупотреблениях, которые, подтвердись они, навечно запятнали бы его блестящую, всегда безупречную репутацию.
Шлиман умоляет врачей немедля любыми средствами пресечь его лихорадку, чтобы он смог выехать в Россию.
Глава вторая. Процесс о чести
Вот что тебе я скажу, и все это исполнится точно:
Вскоре тебе здесь дарами такими ж прекрасными втрое
За оскорбленье заплатят.
«Илиада», L, 212
Шлиман, больной лихорадкой, спешно возвращается в Петербург и в кратчайший срок выигрывает процесс. Но он заблуждается, если думает, что может продолжить прерванное путешествие. Его противник передал дело в высшую инстанцию, направив апелляцию в сенат. Шлиман вынужден надолго отказаться от планов путешествий и новой жизни. Тот, кто десяток лет прожил в Петербурге, знает, что дело, переданное на рассмотрение сената, может тянуться бесконечно долго и, несмотря на все старания адвокатов, его нельзя вести, находясь вдали от Петербурга. Только постоянное подталкивание и постоянные взятки могут уберечь дело от бесконечного затягивания, только постоянное присутствие может обеспечить правильное его ведение.
Хотя
Еще до путешествия по странам Средиземноморья Шлиман закрыл свои счета. Лет пять, пока не будет вынесено окончательное решение сената, он спокойно бы мог жить в Петербурге как частное лицо, не занимаясь прежней профессией. Но это не в его характере — он не может и часа, не говоря о днях, месяцах и годах, сидеть сложа руки. К тому же он знает, каким раздражительным сделала его прежняя жизнь, особенно длительные кризисы военных и послевоенных лет. Если бы ему пришлось заниматься только своим процессом, он сошел бы с ума от желчи и гнева, но все равно не закончил бы его ни на день раньше. Ему необходима постоянная, требующая напряжения всех сил работа. Но раз деятельность его должна протекать в Петербурге, он видит перед собой только одну возможность — снова вернуться к своей прежней профессии. «Аппетит приходит во время еды», — посмеивается он над собой. Едва он опять берет в руки бразды правления, как темперамент тут же заставляет его развернуть самую бурную деятельность. Шлиман еще раз показывает себя изощренно расчетливым коммерсантом.
С мая по октябрь 1860 года он ввозит товаров на десять миллионов. Счастье дельца вознаграждает его полной мерой за все огорчения и неприятности. В Америке возникает война между северными и южными штатами, и все портовые города Юга оказываются в блокаде. Шлиман тут же начинает заниматься хлопком. Но как только конкуренция становится здесь слишком сильной, он использует новую конъюнктуру: в мае 1862 года русское правительство разрешает ввозить чай морским путем. Десятки кораблей по всему свету только и ждали телеграфного приказа Шлимана — он первый, кто наживается на этом разрешении. Едва в Польше вспыхивают волнения и тамошние евреи, пользуясь этим, начинают контрабандой перебрасывать в Россию большие партии чая, Шлиман отказывается от торговли чаем и как можно скорее сбывает шесть тысяч ящиков, имевшихся на складе.
Посещение древних руин Италии, Египта и Сирии убедило его: чтобы вести настоящие раскопки, а не просто чуть поковырять землю, надо истратить куда больше денег, чем он предполагал. Так, может быть, есть и более глубокий смысл в том, что он вынужден принести в жертву еще пять лет? Только преумноженное за эти годы богатство позволит ему посвятить оставшуюся часть жизни целиком и полностью новой цели.
По вечерам и по всем многочисленным церковным праздникам Шлиман читает своих любимых греческих поэтов, постоянно перечитывает Гомера. Не в тот ли год, когда он в буран мчался в Россию, вышла «История Греции» Джорджа Грота? В ней достопочтенный ученый англичанин пришел к выводам, которые принимаются и восторженно повторяются целым светом. История Греции, уверяет Грот, начинается только с первой олимпиады, то есть с 776 года до нашей эры. Нельзя говорить, что представляла собой Греция в десятом веке или еще раньше, ибо надежных свидетельств нет. Все, что было до первой олимпиады, лишь вымысел и легенды. Гомер — рассказчик небылиц. Легенда и история — вещи совершенно различные, и смешивать их явно неразумно.
Другие ученые господа еще дальше развивают эти взгляды и приходят к выводу, что Гомера вообще не существовало! Значит все, чем он восхищался еще ребенком, чем дорожил всю жизнь, должно вдруг потерять всякую ценность?
Шлиман, сидящий в одиночестве над книгами, быстро берет с полки томик Фукидида. На обложке написано: «Фукидид, 484—425 гг.». В тексте совершенно ясно говорится: Гомер жил примерно за четыреста лет до Фукидида. А профессор Грот попросту вычеркивает Гомера? Для Шлимана это равносильно святотатству.
Сгущаются черные тучи сомнений: можно ли верить ученым, которых он прежде всегда так высоко чтил? «Когда я вырасту, я раскопаю Трою», — сказал восьмилетний мальчик. Теперь он вырос — у него солидный возраст и солидный капитал. Теперь он, если соизволят олимпийские боги, свершит задуманное и докажет, что Гомер жил, жил на самом деле, так же как живет профессор Грот или Генрих Шлиман. Он докажет, что Гомер не сказки рассказывал, а писал историю, облекая ее в поэтическую форму!
Шлиман начинает с еще большей любовью относиться к капиталу, который сколотил. Тот достигает уже нескольких миллионов. Благодарение богам, что они так щедро вознаградили его за труды и тем самым предоставили ему возможность осуществить задуманное!