Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
Перед сном читаю «Послание к римлянам» апостола Павла. Несмотря на всю духовную поддержку, я много лет жил в духовной изоляции. Иногда я думаю о смерти. Но скорее потому, что устал от жизни. Только мысль о детях… а теперь эта книга! Она постепенно вытесняет собой архитектуру. Она становится единственной целью, которую я вижу перед собой. А больше я ничего не жду.
25 декабря 1955 года. Вчера попросил выключить свет в семь часов вечера.
14 января 1956 года. Ни одной записи за три недели. Каменные сторожевые вышки достроили. Мы вернулись
20 февраля 1956 года. Еще пять недель без единой записи. О чем писать, в конце концов? Стоит ли рассказывать, что у Дёница есть любимая метла, и он приходит в ярость, если кто-то берет ее? Заслуживает ли внимания тот факт, что многие годы мы убираем вестибюль в одном порядке? Сначала мы с Ширахом подметаем по бокам, он всегда метет слева, а я справа по направлению к центру, тем временем Дёниц сгребает мусор в середину. Потом Функ и Гесс выносят кучи, сметенные Дёницем. Гесс приходит с ведром и совком; Функ всегда с метлой. Все делается молча. Как же мы приспособились к нашим условиям!
15 марта 1956 года. Событие в светской жизни Шпандау: Дибров пригласил трех западных комендантов города в тюремную столовую. Из-за этого нам пришлось несколько часов ждать в наших вычищенных до блеска камерах. Наконец и нам принесли еду. Русский директор явился в полной парадной форме. Но явно в дурном расположении духа. Он наорал на Гесса за то, что у того болел живот и он не хотел идти за едой, на меня — за расстегнутую пуговицу на куртке. Потом мы узнали, что хозяин, Дибров, не пришел на собственный званый обед; его западные коллеги, ничуть не смущенные его отсутствием, пообедали без него.
В три часа они мирно разъехались по своим делам. Видимо, Поэтому нас не представили. Кстати, мы давно привыкли, что к нам относятся как к живому инвентарю в паноптикуме. Особо важным гостям демонстрируют кучку стариков в камерах: «Это адмирал… это архитектор…»
18 марта 1956 года. Сегодня мы развели в саду три костра и жгли листья. Гесс поддерживал огонь, но большую часть времени просто стоял, глядя на языки пламени. В пятидесяти шагах от него Ширах ворошил дрова в другом костре. Я тоже жгу листья. Я смотрел на огонь и внезапно понял, что уже не знаю, нужна ли мне свобода.
28 марта 1956 года. Фомин — единственный среди вновь прибывших русских, кто настаивает, чтобы к нему относились как к влиятельному человеку. У нас часто создается впечатление, что он приходит в тюремный корпус или в сад без всякого повода — исключительно ради ощущения власти. Сегодня в саду я поздоровался с ним, приложив руку к козырьку лыжной шапочки.
— Номер пять, вы неправильно отдали мне честь.
Я с удивлением посмотрел на него и отдал честь чуть официальнее.
— Нет, — сказал Фомин, — не так. Вернитесь назад, а потом подойдите ко мне.
Я выполнил его требование. Когда я снова подошел к нему и поднял руку в военном приветствии, Фомин сдвинул свою шапку на затылок.
— Он не знает! Номер пять, почему неправильно отдаете честь? Снять шапку. Надеть. Еще раз!
В моем описании эта ситуация кажется немного комичной, как будто я сохранил некоторую долю ироничного превосходства. Это не так. К унижениям невозможно привыкнуть.
5 мая 1956 года. Сегодня, когда я полол сорняки на цветочной клумбе, дружелюбный
— Что, всегда работа и работа? Почему работа? Теперь надо десять минут работа, пятьдесят минут отдых.
Он добродушно рассмеялся:
— Так работают коммунисты. Коммунисты работают лучше, чем немцы.
Под влиянием благожелательного отношения некоторых русских Функ недавно обнаружил у себя бабушку-славянку. Чуть позже появился русский двоюродный прапрадедушка; он с возрастающей наглостью постепенно перемещает свое генеалогическое древо на Восток. Ширах язвительно заметил:
— Наверное, ваша семья оказалась в Германии по чистой случайности.
Но Функ остался верен своему жизнерадостному цинизму. Он с улыбкой хлопнул себя по колену карманным русским словарем и заявил:
— А теперь займусь изучением родного языка.
12 мая 1956 года. Мои ореховые деревья выросли под два метра — выше меня. Ровно неделю назад твердая зимняя скорлупа треснула, и показался цветок. Еще вчера нижняя часть его трехъярусной конструкции по форме напоминала щипцы для сахара; верхушка была похожа на египетскую столицу. Теперь же, как хорошо организованное здание, обнаруживающее дополнительную гармонию, бутон выпустил шестнадцать ореховых листочков, каждый из которых делится на семь отдельных долей. Сто двенадцать частей. Листья вяло повисают, словно устав от быстрого роста.
И без виктории амазонской можно обмирать от восхищения.
12 июля 1956 года. Через Хильду получил копию письма Джона Макклоя моей жене от 21 мая. Он обещает связаться с Государственным департаментом и пишет дальше: «Я твердо убежден, что вашего мужа следует выпустить на свободу, и с радостью сделаю все возможное, чтобы ускорить его освобождение».
14 июня 1956 года. Наш вестибюль перекрашивают, на этот раз этим занимаются работники тюрьмы. Мы должны лишь мыть полы. Под руководством гросс-адмирала мы используем упрощенный метод. С криком «Драить палубы!» мы выплескиваем воду из ведер на пол, потом швабрами сгоняем ее в холодный воздуховод нашей новой воздушной системы отопления. Скинув кители, нам помогали Пиз и Боков, как вдруг, словно из-под земли, позади них вырос полковник Катхилл. Охранники поспешно натянули кители.
— Кому пришла в голову эта идея? — сурово спросил Катхилл.
Все молчали.
— Она стечет вниз и наружу, — попытался его успокоить я. — Система не водонепроницаемая.
— Вы же не станете говорить мне, что она не водонепроницаемая, — рявкнул на меня Катхилл, — если она воздухонепроницаемая?
Ни один заключенный не осмелится противоречить такой логике, тем более подкрепленной высшей властью.
15 июня 1956 года. Мое нежелание вести этот дневник становится все сильнее. Лишь изредка я беру в руки карандаш и бумагу так, будто выполняю тягостную обязанность. Мне в самом деле больше нечего сообщить на волю, а теперь, когда я дописал мемуары, с прошлым тоже покончено. Книги я теперь читаю, лишь бы провести время. Я давно забыл о своих планах написать большую книгу о назначении окна в здании или о недостроенных зданиях на картинах Джотто. Я забросил идею изучения иностранных языков, больше не слежу за последними техническими разработками в архитектуре. Что я написал за последние несколько месяцев? Если не ошибаюсь, помимо эпилога к книге, одни лишь глупые истории: эпизод с бабушкой Функа, досада на охранников, желудочные колики Гесса. Я страдаю меньше или больше?