Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
— Как вы себя чувствуете, герр Функ? — спросил генерал и тут же сам ответил на вопрос: — Вижу, лучше. Вы выглядите, как юный чемпион.
Тогда, рассказывал Функ, он поведал генералу о своих трех неизлечимых болезнях, так как ему, по всей видимости, даже не сообщили о тяжелом состоянии Функа. Воспользовавшись подвернувшейся возможностью, Функ объяснил генералу, что его заточение здесь — вопиющая несправедливость. «Американские обвинители в Нюрнберге плохо обращались с немецкими свидетелями и силой заставили их дать показания против меня», — сказал он. Хотя он все еще жив, он без колебаний назвал все это «узаконенным убийством»; во всяком случае, кончится именно этим, если его продержат здесь еще
— Вы должны написать об этом, — с улыбкой посоветовал советский генерал.
— Я ответил, что уже писал, — рассказывал мне Функ. — И не один раз. Я писал в Контрольную комиссию.
Дибров покачал головой.
— Вам надо написать советскому послу. Контрольной комиссии больше нет. Вы имеете право поднять вопрос о пересмотре вашего дела. Настаивайте, чтобы его передали в специальный комитет.
На прощание генерал пожелал Функу скорейшего выздоровления. Функ так уверен в действенности этого разговора, что снова надеется на скорое освобождение. Он опять назначает себе крайние сроки.
18 ноября 1955 года. Сегодня прочитал в книге Валлентина о Леонардо да Винчи, что после бегства его покровителя герцога Лодовико из Милана художник всего лишь написал: «Герцог потерял государство, имущество и свободу и ни одно дело не довел до конца». Автор комментирует: «И это все, что Леонардо да Винчи мог сказать после того, как его судьба была в течение шестнадцати лет неразрывно связана с судьбой герцога. Словно эпитафия, написанная равнодушной рукой».
22 ноября 1955 года. Последнее время мечусь между отчаянием и надеждой и под одно из своих часто меняющихся настроений получаю письмо от генерала Шпиделя, первого немецкого офицера, занимающего высокий пост в НАТО. Письмо пришло из Вашингтона на имя моей жены. Благодаря связям с неким важным лицом, говорится в письме, ему удалось кое-что сделать для моего освобождения в ближайшем будущем. Шпидель вспоминает, как я себя вел после 20 июля 1944-го, когда его держали в подвале Главного управления имперской безопасности. Мне было приятно прочитать, что, несмотря на мои собственные проблемы, я «бескорыстно, мужественно и как настоящий друг» делал все возможное для него и его жены, «помогая словом и делом».
26 ноября 1955 года. Новые признаки того, что наши дела сдвинулись с места. Нам велели составить список наших вещей. Дали на это три дня. В тот же вечер нам вручили листы бумаги. Ширах настроен оптимистично:
— Все это имеет смысл, только если нас вот-вот отпустят.
Я сам стал волноваться из-за предисловия и эпилога к моим мемуарам. На воле у меня уже не будет столько времени.
30 ноября 1955 года. Утром нам объявили, что через час приедет Катхилл и выступит перед нами с важным сообщением. У Функа подогнулись ноги от волнения; Гесс бросился убирать свою камеру; пытаясь успокоить нервы, я приводил в порядок свои рисунки и нумеровал их. В десять часов двери всех камер распахнулись. Появился Катхилл в сопровождении Летхэма и начальника русской охраны.
Продвигаясь по коридору с грохотом танка, он по очереди останавливался перед каждой дверью и коротко бросал Летхэму:
— Начинайте.
Летхэм без всякого выражения отбарабанил следующее сообщение:
— Номер один. Мы слышали, что вы питаете какие-то надежды. Мы запросили списки вещей исключительно для административных целей. Все ожидания, что вы скоро выйдете на свободу, абсолютно беспочвенны.
Не успел первый осознать смысл сказанного, как Катхилл уже говорил: «Следующий».
Вечер. Все еще плохо соображаю. За весь день никто не произнес ни слова. Все просто раздавлены. Функ сидел на стуле, безвольно свесив руки, и беззвучно плакал. Ширах смотрел перед собой ничего не видящими глазами, периодически качая головой. Внезапно он стал похож на старика. Всякие признаки и воображаемые сигналы, как бы мы ни старались относиться к ним скептически, подпитывали наши надежды, поэтому сегодняшнее сообщение обрушилось на нас, словно второй приговор. Днем у меня в голове промелькнула мысль: может быть, все это ничего не значит, может быть, Катхилл, разозлившись на всеобщее возбуждение и нарушение дисциплины, всего лишь решил призвать нас к порядку таким вот жестоким способом. Кто знает?
2 декабря 1955 года. Вторая встреча с моим младшим сыном. Последний раз я видел его больше года назад. Сейчас ему двенадцать. Он смотрит на меня с любопытством; отвечает на вопросы, как хорошо воспитанный ребенок, говорящий с незнакомым человеком. Приехавшая с ним жена выглядит переутомленной и измученной. Тоска. Оцепенение.
14 декабря 1955 года. Несколько месяцев назад я написал прошение о помиловании, потом отказался от этой идеи. Но сегодня я все-таки его отправил. Меня подтолкнули грустные глаза моего мальчика. До сих пор я был против подобных петиций — из чувства собственного достоинства, из презрения ко всем тем, кто ускользнул от ответственности либо с помощью самоубийства, либо с помощью слезливых уловок. А самое главное — мне казалось нелогично сначала принимать на себя ответственность, а потом просить о снисхождении.
С высоты десяти лет тюремного заключения я иногда поражаюсь безрассудству, с которым взял на себя вину за всю политику режима. С другой стороны, таким образом я попытался навсегда порвать с духом прошлого. Однако в последние две недели раздумий даже эта уверенность порой оставляла меня. Мое выступление в суде действительно было интеллектуальным отречением от высокопарной пошлости тех лет? Не было ли это всего лишь видоизмененным слепым самопожертвованием, еще одним проявлением романтической одержимости преданностью, бездумной юношеской чувствительности? И порой меня терзает мысль: сам Гитлер, несмотря на то, что я отрекся от него, несмотря на все, что он символизировал в суде, был бы необычайно доволен той ролью, которую сыграл Альберт Шпеер, сидя на скамье подсудимых. Эмоциональная атмосфера, создавшая условия для моих самообвинений, была порождением нацизма — я хорошо усвоил свой урок. Только суть изменилась: «Ты — ничто, только твоя вина имеет значение».
Два часа спустя: перечитал эту запись, и меня одолели сомнения. Что если вся эта интеллектуальная акробатика — всего лишь для того, чтобы оправдать изменение точки зрения? Но пусть будет так, петиция отправлена. Чувствую облегчение.
15 декабря 1955 года. Еще один комментарий к вчерашней записи: прочитал у Мартина Бубера, что человек «получает власть над ночным кошмаром, назвав его по имени».
24 декабря 1955 года. После отчаяния последних недель вернулся к своим походам. Этим утром я оставил Европу позади и по понтонному мосту перешел в Азию. Мне трудно представить себе эту величественную панораму: мечети и минареты в окружении разбросанных в беспорядке маленьких домиков. Сколько башен в Софийском соборе Константинополя? И еще я путаю Золотой Рог и пролив Босфор. Проблемы с воображением.