Шпион для Германии
Шрифт:
— Другую зажигай ты.
— Зажги и все остальные, — произнес я. — Мне кажется, что они у тебя горят ярче.
— Ты говоришь комплименты, но это мне нравится. Знаешь, я представляла себе этот вечер просто ужасным, но получается все по-иному. Я упрекаю себя, что так скоро обо всем забыла, что снова могу радоваться жизни и твоему обществу. Я имею в виду, что это мне непозволительно.
Я положил руку на ее плечо, затем вышел в коридор и принес свой пакет с покупками.
— Вполне возможно, что я сделал все не так, как нужно, — сказал я.
— А твои цветы я уже поставила
— Сумочка определенно тебе не понравится, — продолжил я. — У меня нет никакого опыта в таких делах.
— Что ты, она просто прелестна! — возразила Джоан. — И если бы у тебя было больше опыта в таких делах, ты стал бы менее симпатичным в моих глазах. Впрочем, все это чепуха. Конечно, у тебя есть определенный опыт, да какая разница. — Из своей сумочки она достала маленькую коробочку. — А это тебе.
В коробочке лежали золотые запонки. Они сохранились у меня до сих пор. Мерцающий свет свечей отражался на ее лице, освещая лоб, глаза и нос. Я не мог отвести от нее взгляда. Это длилось, как мне показалось, целую вечность. Ей нравилось, что я смотрю на нее с восхищением. Со мной она вела себя просто, не кокетничая и не пытаясь подражать кому-то, кем в действительности она не была.
Мы сидели рядышком на диване. Музыка легко лилась из приемника, вновь создавая волшебную обстановку, словно и не было никакой войны, не слышалось выстрелов и разрывов снарядов и женщинам не приходилось беспокоиться о своих сыновьях, мужьях или женихах. Казалось, что даже самые воинственные и кровожадные, а также тупые политики восприняли вифлеемское послание Господа. Для нас в тот момент не было никаких театров военных действий, а существовала только восхитительная квартирка на одиннадцатом этаже. Я больше не был немцем, а она — американкой. Мы нравились друг другу, и не было необходимости выражать это состояние словами.
Не знаю, как долго мы сидели молча, наслаждаясь выпавшим на нашу долю счастьем. От свечей остались лишь огарки, и их пришлось потушить. Свет их более не освещал лицо Джоан, но волшебство и нежный запах ее духов продолжали витать в помещении.
— Странно, — произнесла Джоан, — мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Но еще более странно то, что никто из нас даже не спросил другого, кто он, чем занимается, откуда взялся. Думаю, пусть все так и остается. — На ее лбу образовались две небольшие складочки. — У меня такое ощущение, будто я знаю тебя целую вечность, — продолжила она.
— Я чувствую то же самое, — промолвил я.
Мы поцеловались. И я забыл обо всем — о времени, обстоятельствах, своем задании, об охоте, ведущейся за мной. Человек-машина, агент абвера под номером 146, лицо, выполнявшее любые задания, не спрашивая, для чего они, для кого и против кого направлены, на несколько часов умер. Я прочувствовал, что являюсь таким же человеком, как и другие, человеком со своими радостями и заботами, собственным сердцем и правом на жизнь, которое у меня не смогли отнять никакая власть, никакая система, никакое государство.
Именно это я понял тогда в Нью-Йорке, одном из самых больших городов мира, в котором меня разыскивали. В рождественский вечер 1944 года в объятиях Джоан…
— Ты останешься со мной? — спросила
— Я этого еще не знаю, — ответил я.
— Ты меня скоро забудешь?
— Нет, и это я знаю совершенно определенно, тебя я никогда не забуду.
— Любопытно, — проговорила она, — с тобой я знаю заранее, что ты скажешь.
Наступила полночь. По радио передавали звон колоколов, потом зазвучали хоралы.
Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Я был счастлив, что так все случилось. Что я держал в своих руках Джоан, а не гонялся в Голландии за британским агентом и не лежал полупьяный на уже нечистом ковре среди подвыпившей братии в Испании.
Ночь предъявила к нам свои права. На столике тикали часы. Звук этот отдавался во мне болью: как было бы хорошо, если часов не было бы вообще. Счастье, которое я испытывал, стало болезненно давить на меня.
Джоан уснула. Она улыбалась, лежа совсем тихо и повернув лицо ко мне. Я открыл окна, и в комнату стал поступать прохладный воздух. Я прикрыл девушку одеялом, чтобы она не простудилась.
Но тут во мне опять проснулся агент, заявивший о себе бескомпромиссно. Часа два я пытался отчаянно предать хотя бы на время забвению то, о чем мне настойчиво напоминало сознание.
Жизнь меня не очень-то щадила: я видел, как умирали друзья, а когда измерял ширину ворота, то мне казалось, что я ощущаю прикосновение потных рук палача. Я пережил тихое отчаяние в тюремной камере, чувство безысходности, безжалостное давление времени, убивавшего во мне жизнь день за днем, час за часом. Влекомый потоком событий и будучи не в состоянии что-либо изменить, я попадал в ситуации, о которых не хотелось бы вспоминать.
Теперь мне надо было самому броситься в этот поток, покинув спящую, улыбающуюся Джоан, которая была рада от сознания того, что проснется у меня под боком. Я должен был отказаться от счастья этого вечера, праздничной атмосферы уютного жилища, взять свой чемодан и уйти. В холодный Нью-Йорк, город в сердце вражеской страны. Да я и сам был врагом для людей, праздновавших Рождество, шпионом страны, которая фактически проиграла войну.
Я подумал было разбудить Джоан и все ей объяснить. Я был уверен, что она на меня не донесет. Но это будет ее погибелью, так как ее привлекут к ответственности за укрывательство немецкого шпиона. Военный трибунал не признает никакой любви и не знает пощады. И она будет приговорена к смертной казни. Безумный, безжалостный патриотизм — чудовище, вскормленное войной, — не оставит ей никаких шансов.
Нет, этого делать нельзя, пока у меня есть хоть какая-то искорка благоразумия. Пока сохраняется чувство ответственности. Пока я ее люблю.
Она повернулась во сне. Лицо ее стало видно еще отчетливее. Света было достаточно, чтобы разглядеть ее черты, которые я старался запомнить, так как больше никогда не увижу ее! Я не имел права объяснить ей, почему ушел не попрощавшись, почему был вынужден так поступить и сделать ей больно. Она, скорее всего, не сможет этого понять. Увидев, что меня нет, она начнет плакать, ощущая неизбывную горечь в душе. Станет проклинать случай, сведший нас вместе, ненавидеть счастье, соединившее нас на несколько часов.