Штамповка 2067

Андронин Александр

В странных глубинах

– Залатай, – говорю я в неподвижное лицо моего врача. – Но даже не вздумай что-нибудь у меня вырезать и украсть. Я замечу.

Лицо ускользает в темноту, сверкнув зеленоватыми окулярами на месте глаз. Сутулый силуэт начинает перебирать что-то на грязном столе, расставив локти так, что его тень на стене делается похожей на огромного паука. Стены комнатки, которой предстоит стать для меня операционной, облупились и потрескались, здесь грязновато, и свет тусклый и какой-то

гнойный – остаётся только надеяться, что его достаточно для модулей зрения, которыми мой будущий врач заменил себе глаза. В другой ситуации я ни за что не обратился бы к нему. Но сейчас никого лучше мне не найти.

– Начнём, – он подкатывает столик, громыхающий железом, и склоняется надо мной.

Подвешенная надо мной лампа высвечивает борозды рубцовой ткани там, где кожа его головы сходится с ферропластовыми пластинами, заменяющими ему верхнюю часть лица и лоб; свет серебрит тонкие, но заметные швы в тех местах, где его собственная землистая кожа срощена с лоскутами низкокачественной искусственной ткани, делающей его лицо ещё более отталкивающим и неживым. Я не знаю, почему он так выглядит – травмы, увечья, или собственный выбор? Что мне точно известно – среди тех, к кому можно прийти с простреленным брюхом, у него исключительно дурная репутация.

Труповед – так он сам себя называет. Остальные зовут его немного иначе – Трупоед. Ходят слухи, что он ест оставшиеся после операций ткани. И самих пациентов, если им не повезло.

Именно общее мнение о нём сделало его подходящим кандидатом на роль моего хирурга – с ним почти никто не хочет работать. Ему просто некому будет настучать о том, что я у него побывал.

Револьвер я держу под рукой. Заметив мою осторожность, он усмехается, демонстрируя заточенные металлические зубы, и принимается за работу.

Я отказался от общего наркоза – вряд ли кому-то на моём месте захотелось бы доверять своё беспомощное тело такому неприятному субъекту. Местная анестезия почти не спасает, и я чувствую всё, что он со мной делает.

– Ты мне мешаешь, – говорит Трупоед. – Я не могу так работать.

Видимо, я всё-таки дёргаюсь. Тело действует само по себе, как бы я ни пытался им управлять.

– Штопай давай, – я постукиваю пальцем по револьверу. – Буду лежать смирно.

Он вздыхает и снова принимается копаться у меня в боку, время от времени ругаясь, когда я всё же вздрагиваю. Пытаясь отвлечься, я смотрю на лампу над собой. Слёзы наворачиваются от света, и боль постепенно отступает. А потом я перестаю чувствовать собственное тело. Жёлтый свет становится багровым.

…Я плыву в реке. Тело лёгкое как поплавок, руки и ноги тонкие и быстрые – так и должно быть, ведь мне всего двенадцать. Светло, свободно и беззаботно, как бывает только в детстве. Ладони чистые и белые от холодной воды, она попадает раскрытый в рот, и от этого ещё веселее.

Кто-то следит за мной из-под воды. Кто-то плывёт подо мной, не отставая и не обгоняя. Кажется, краем глаза я даже вижу тёмный силуэт в глубине.

Брызги в солнечном свете. Шум воды в ушах, переливчатый смех с берега. Серебряные капли разлетаются от рук – таких вольных, таких чистых…

Что-то хватает меня и утаскивает вниз. Я не понимаю, что это, и вижу лишь яркое солнце сквозь толщу воды. Глядя наверх, я быстро погружаюсь на дно.

Вода темнеет, становится красной и густой. Я плаваю в липкой крови. Река крови надо мной, в ней плывёт двенадцатилетний мальчишка. Солнца я больше не вижу. Мне снова тридцать четыре, и руки мои большие, тяжёлые и грязные.

Меня утягивает в кровавый водоворот, несёт по ржавой трубе, сварные швы срывают с меня кожу. Меня сливает в комнату с больным светом. Я втекаю в своё тело, отягощённое сотней мерзких дел и гнусных мыслей, и я просыпаюсь.

Лицо мокрое и липкое. Мне плохо как с жестокого похмелья. И хуже всего это чувство там, за тошнотой, за слабостью – щемящая грусть оттого, что я утратил что-то важное.

Плывущий мальчик был чист и светел. Очень хорошо было быть таким. Я вырос и сам утащил его на дно, стал таким, какой я есть. Схватил его, словно крокодил…

…Дурацкие мысли. Я думаю иначе – проще, конкретнее. Мне есть, что делать, есть цель. А это всё последствия наркоза, который мне всё-таки впрыснул клятый Трупоед.

Страшное предположение обжигает огнём, и я ощупываю и оглядываю себя: я голый выше пояса, как и до операции, на коже кроме татуировок и старых шрамов всего один новый – грубовато заживлённый шов на боку. Ничего необычного я не чувствую. Проверить, все ли внутренние органы при мне, я не могу, и только надеюсь, что не заметить такую пропажу нельзя.

Одеваясь, я вспоминаю, как вроде бы слышал, что люди могут жить без селезёнки и даже не замечают её отсутствия. Так или иначе, мне придётся принять всё как есть и положиться на удачу – мне это не в новинку. Под скомканным плащом я обнаруживаю свой револьвер, и это вселяет надежду в честность моего врача.

Когда пускаешься во все тяжкие, приходится довериться и Трупоеду.

Я нахожу его в соседней комнате, заменяющей ему приёмную. Когда я вхожу, он что-то жуёт.

– Скотина, – говорю я.

– Пожалуйста, – он пожимает костлявыми плечами.

– Ещё увидимся, – я бросаю на стол горсть купюр, и он сгребает их в выдвижной ящик.

– Вряд ли, – я слышу его ответ, уже выходя.

Меня осеняет, пока я ещё не закрыл дверь.

– Эй, любитель мертвечины, – я возвращаюсь к страшному пауку. – А менее везучие клиенты, такие, которые покидают твой кабинет вперёд ногами – куда ты деваешь их тела?

Он перестаёт жевать, уставившись на меня. По живой нижней половине его лица видно, что вопрос сбил его с толку. Сейчас он сомневается, сказать мне правду или солгать.

– Я с тобой расплачусь, – я лезу в карман, постаравшись при этом продемонстрировать револьвер. – Ответишь – получишь деньги. Не ответишь или соврёшь…

Трупоед всё понимает верно. Он не пытается прикинуться дураком и рассказывает мне именно то, что я хочу узнать.

С каждым его словом мой следующий шаг вырисовывается всё чётче.