Штамповка 2067

Андронин Александр

Его слова всё ещё звучат у меня в ушах. «Эльвира, Вера. Простите. В оазис».

Оазис. Я знаю в этом городе только один «Оазис» – бордель, ещё одна часть империи Дэя. Не представляю, кем был этот странный человек, откуда у него этот револьвер и имена моих родных, но он, похоже, сделал для меня кое-что важное – обозначил следующий пункт моего маршрута.

Выхожу другим путём – там, где я вошёл, всё ещё стреляют и орут. Похоже, мой визит удачно совпал с атакой каких-нибудь недоброжелателей «Тригона». Или к Железяке решил наведаться кто-то из его нехороших

знакомых. Не хочу разбираться, кто в кого там палит.

Новый путь, которым я иду, тоже усеян трупами. Интересно, кто из них Курильщик и Злой, мои перевозчики? Мимоходом замечаю ещё одного мертвеца, сжимающего «Мамонт».

Что здесь происходит? Кто они такие, чёрт их разбери? Голова трещит от вопросов, но это не мешает мне угнать чью-то машину, припаркованную у цеха, и помчаться подальше от этого филиала преисподней. Обратно в город.

Я весь в крови, в тухлой и в свежей. Весь помят, и нужно поесть, отмыться, поспать, купить патронов… В любом случае, в «Оазис» я сейчас не успею – по вполне понятным причинам они работают ночью, а край неба над заливом уже алеет.

Сегодня вечером. У меня есть время восстановить силы, пополнить боезапас. И подумать о секретах, которые унёс в могилу бородач с револьвером.

Эдемский сад

Отражение в озере дрожит, искажается и рассыпается сотней бликов. Черт лица не разглядеть, но мне отчего-то легче видеть себя именно таким. Умываясь по утрам, я позволяю себе лишь короткие взгляды в зеркало, а когда бреюсь, стараюсь смотреть только на бритву. Я знаю, что пластические хирурги поработали на славу, и на лице не осталось ни единого шрама, но видеть себя отчего-то тяжело.

Совсем некстати возникает мысль: кошка не любит смотреть на себя в зеркало, потому что думает, что отражение – это другая кошка. Это кажется забавным лишь на несколько мгновений. Потом опять становится тревожно.

Вокруг светло, утренний сад полнится умиротворением. Яркая зелень, солнце сквозь листья, белая кора. Ароматы деревьев, озера, травы. Очень спокойно. Сад прекрасен. Огромное поместье вокруг, у самого подножья гор – они там, невдалеке. Здесь только мы – я и отец, да ещё обслуга, самые близкие из отцовских советников, да охрана. Никаких причин для тревоги здесь и быть не может.

Я летел сюда, домой, когда мой самолёт упал в предгорьях. Я чудом выжил. Меня нашли по аварийному сигналу. Две недели я провёл в больнице, без сознания. Как только моё состояние улучшилось, отец настоял на том, чтобы меня перевезли сюда.

Самого крушения не помню. Может, память восстановится со временем. Сейчас самые чёткие воспоминания начинаются после того, как я проснулся здесь, у себя, под взглядами отца и его советника.

Отец всегда был рядом. Всегда, и особенно в детстве. Когда думаю о детстве, ничего конкретного вспомнить не удаётся; странное ощущение – как пытаться поймать ладонью солнечный зайчик: его не схватить, но он тёплый, яркий, и касаться его приятно. Всякий раз, пытаясь что-то вспомнить, я чувствую это тепло.

Очень тихо, лишь листья шелестят на ветру. Трудно представить, что в сотне километров отсюда огромный город – яркая, шумная жизнь, бодрящее напряжение, приятно гудящие нервы.

Может, стоит всё же съездить туда. Увидеться с друзьями. С ними всегда весело, и их много, и они быстро сменяют друг друга. Должно быть, у меня было много их фотографий, но мой смартфон не пережил катастрофу, а компьютера у меня здесь нет. Никак не удаётся вспомнить их как следует, вместо знакомых лиц только размытые образы, и это удручает.

Конечно, мне дали бы компьютер, стоит лишь пожелать, но сейчас не хочется ни лезть в соцсети, ни кому-то писать. По дну сознания блуждает тень – только о ней и получается думать.

С того самого дня, когда я пришёл в себя, отец со мной не говорил. Мы с ним не увиделись ни разу.

Он мной недоволен. Я сам вёл самолёт в тот день, не справился с управлением, едва не погиб. Я заставил его волноваться. Может, он обижен на меня из-за этого.

Так уже бывало раньше. И был способ избавиться от груза отцовского недовольства.

В памяти возникают смутные образы: неон, полумрак, обнажённые тела. Дым, льющийся в лёгкие и перетекающий в голову. Пульсируют вены, сердце как сумасшедшее гонит по венам коктейль из самых разных веществ, и они взрывают мозг яркими вспышками.

Я часто моргаю, и видения пропадают. Странно – яркие картинки пронеслись как видеоклип, затронув только глаза, но не вызвав никакого отклика внутри, будто это всё было не со мной, будто кто-то рассказал мне об этом – безумная ночная жизнь, современная дикость, калейдоскоп удовольствий на любой вкус – хотя это всё это я совсем недавно испытывал сам. Воспоминания поблёкли и подёрнулись пылью. Они похожи на коллаж из фотографий, теряющий цвет.

Я закатываю левый рукав и всматриваюсь в свои вены. На коже должны быть следы. В вены вонзалась игла, каждый раз оставляя маленькие отметки – их не увидеть, если не знать, куда смотреть. И сразу накатывали волны экстаза. Что-то пустое внутри заполнялось, всё разочарование растворялось…

Я помню, но не чувствую никакого желания повторить этот опыт. Всё это похоже на память о болезни – бывает, иногда вспоминаешь, как лежал с высокой температурой, и находишь в этом странное удовольствие.

Я опускаю рукав и перевожу взгляд на озеро.

Когда силы восстановятся полностью, придёт пора вернуться в большой мир. Сначала в университет – закончить академический отпуск, продолжить учёбу. А потом – настоящая работа. Корпорация, которой владеет наша семья, ждёт меня. Отец покажет всё, будет учить – сам, без посредников. И это будет хорошо. Работать рука об руку. Всегда вместе, как отец и сын.

Он никуда не уйдёт. Он не бросит. Почему-то хочется думать именно так.

За спиной слышатся мягкие шаги. Тень ложится на траву. Обернувшись, я вижу в слепящем солнечном ореоле серебристую бороду, морщинистые скулы, полные силы глаза.