Штрафбат
Шрифт:
Баукин пристроился на бруствере и сверху палил по немцам, засевшим в укрытии.
Рослый штрафник рванул дверь блиндажа и с ходу швырнул туда две гранаты. Рванули взрывы, облако дыма ударило в лицо, и невидимая пуля чмокнула штрафника в спину, и он тяжело осел на землю перед распахнутой дверью, головой внутрь блиндажа.
А вслед за этим наступила тишина. Твердохлебов сполз по стене окопа, тяжело вздохнул, ладонью утер пот с лица и увидел, что ладонь в крови. Едва волоча ноги,
— Щас они в атаку пойдут — будут отвоевывать.
— Много народу полегло? — спросил Твердохлебов, разглядывая руку, перепачканную кровью.
— Да, кажись, половину батальона положили, ежли не боле. А еще не вечер… Надо пулеметы поворачивать. Пойду погляжу, что там с патронами. — Баукин тяжело поднялся, потащился по ходу сообщения, обшитому еловыми досками, переступая через трупы немцев и штрафников.
Подошел Глымов, тоже сел рядом. Руки и одежда в грязи, и рукав телогрейки оторван. Пальцы у Глымова дрожали, махра просыпалась на землю.
— Старый я для таких физкультурных занятий, — сказал он. — Ежли немец не пристукнет, так сам от сердечного приступа загнусь.
— Вот немца отобьем, тогда загибайся на здоровье, — не согласился Твердохлебов.
— А до того времени, стало быть, нельзя? — усмехнулся Глымоз.
— Нельзя. Ложись вон к пулемету — бегать не надо, знай себе стреляй. — Твердохлебов попробовал встать.
— У тебя рожа вся в крови, точно у вурдалака, — сказал Глымов. — Дай-ка гляну.
Твердохлебов наклонился, и Глымов ощупал его лицо, сдвинул фуражку, тоже пощупал:
— Лихо тебя осколком шваркнуло — повезло, только шкурку содрало. Перевязать надо.
— Да нечем, мать ее, — выругался Твердохлебов и пошел, говоря на ходу: — Оружие к бою приготовить! Они сейчас в атаку пойдут — поближе подпустить, и гранатами. Очень фашист этого не любит…
Так и шел, медленно, с трудом, все повторяя:
— Оружие к бою приготовить, мужики. Немец в атаку пойдет — поближе его подпустить — и гранатами. Очень они этого не любят…
Леха Стира «потрошил» убитых — его пальцы быстро и ловко обшаривали карманы брюк и мундиров, извлекая оттуда всякую всячину: зажигалки, перочинные ножики, пачки сигарет, портсигары, куски шоколада, завернутые в фольгу, пачки фотографий, письма в конвертах, губные гармошки. Попадались очень даже шикарные, Леха разглядывал их с восхищением. Все это он бросал в небольшой дерюжный мешок, который неизвестно где и как раздобыл. И уже были на нем надеты серые немецкие солдатские штаны, заправленные в немецкие сапоги с широкими голенищами, и офицерская куртка с серебряными погонами.
— Хорошо прибарахлился, Леха!
— И вам советую. Отвалите, граждане, не надо действовать на нервы, — занятый «работой», отвечал Леха Стира. — Трофей — дело святое!
За Лехой и еще несколько штрафников принялись «потрошить» мертвых немцев: стаскивали сапоги, снимали мундиры, даже нижнее теплое белье сдирали с трупов. Политические брезгливо морщились, глядя на них.
— Хуже шакалов…
— Ну, зачем так? Люди голодные и раздетые — обстоятельства понимать надо, а не быть ханжой…
— Да противно это, неужели непонятно?
— Еще противнее, дорогой мой, когда брюхо от голоду подводит.
В немецком блиндаже штрафники нашли шнапс, глотали прямо из граненых бутылок. Один пил, другой нетерпеливо тянул бутылку.
— Ну, хватит, хватит, обопьешься…
— Слабоват шнапсик. Вроде бражки недоспевшей.
— А вино и вовсе как газировка. — Штрафник отшвырнул бутылку с длинным узким горлом, сплюнул. — Чую, пронесет с него…
— А ты шнапсиком запей — в самый раз будет.
— Гляди, одеколон! Они че, тоже его пьют?
— На себя льют, для гигиены.
— Ну а мы в себя не побрезгуем. — Штрафник открутил колпачок и, задрав голову, стал вытряхивать в широко открытый рот содержимое флакона.
Раненых было много, в бою их наспех перевязывали грязным тряпьем, обрывками нижних рубах. А в блиндаже обнаружили целую аптечку, и уже один штрафник бинтовал голову другому, бормотал:
— Видал, какие у них индивидуальные пакеты — заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…
— Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и — ка-ак брызнет!
Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей — складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.
— Во живут, сволочи, в тепле, при мясе и хлебушке! И шнапсом запивают — так-то чего не воевать, так-то воевать за милую душу…
В блиндаж ввалились еще несколько человек:
— Гляди, водку пьют, во шустрые какие!
— Хоть глоточек-то оставьте, аники-воины!
— Слышь, а гармонист наш живой или убили?
— А тебе на что?
— А щас спел бы! — штрафник улыбался, глаза пьяно блестели. — От души спел бы!
В штабе дивизии Лыков нетерпеливо спрашивал радиста:
— Что там штрафники? Молчат?
— Молчат, товарищ генерал.
— Вызывайте! — Лыков закурил папиросу, глядя на карту, испещренную красными стрелками.