Штрафбат
Шрифт:
Третьим тяжело поднялся Антип Глымов, обернулся, оскалив стальные зубы:
— Кто в окопе сидеть будет, пеняй на себя! — Он выдернул пистолет из кобуры. — Давай за мной! Через не могу! Давай, фраера дешевые! Порвем фрицу глотку!
И вот из окопа вылез один… второй… третий… и через секунду уже десятки, сотни выбирались из окопов… бежали — сперва неуверенно, трусцой, потом все быстрее и быстрее.
— Ур-р-ра-а! — загремело, покатилось по полю.
В ответ застучал пулемет, следом другой — и упал первый штрафник, за ним второй, третий…
На упавших сначала оглядывались, даже бег чуть замедляли, но их становилось так много, что оглядываться перестали. Глымов бежал грузно, кровь стучала в висках. Впереди, метрах в десяти, маячила широкая спина Твердохлебова. Время от времени ее загораживали спины других штрафников. Глымов поднял пистолет и навел на спину Твердохлебова. Так и бежал, держа комбата на мушке. Потом медленно опустил руку.
Пулеметы захлебывались огнем, пули с глухим чмоканьем зарывались в землю, с визгом ударяли в камни и бесшумно впивались в тела людей. Взметнулся внезапно фонтан земли, вырос метра на два, отбросил солдата назад. Через секунду рвануло слева, потом справа.
— Мины! — истошно завопил кто-то. — Тут заминировано!
Ударил еще один взрыв, поднялся еще один фонтан, за ним — сразу три. Взрывы ухали беспрестанно в самых разных местах поля, подбрасывали людей в воздух, словно, большие тряпичные куклы.
Штрафники залегли. Захлебывались огнем пулеметы, пули свистели над головами, и трудно было понять, где лежат живые, а где мертвые.
— Мины кругом… мины… тут все заминировано… на верную смерть посылали… — понеслись по полю голоса штрафников.
Несколько человек поползли назад к окопам.
— Куда?! — рявкнул Баукин. — Пристрелю гадов!
— Ранен я! — злобно огрызнулся один. — Поглядеть хочешь? На, гляди! — Штрафник рванул гимнастерку — на груди открылась сочившаяся кровью рана.
— И я ранен! — крикнул другой. — Полный сапог кровищи!
— И меня ранило! — со стоном закричал еще кто-то. — В живот, братцы… Помогите!
Твердохлебов лежал, оглядываясь по сторонам, жадно глотал ртом воздух, и пот частыми крупными каплями стекал по впалым небритым щекам. Впереди еще стучали немецкие пулеметы, но все реже и реже, и тогда в паузах отовсюду слышались стоны раненых. И яркое горячее солнце стояло над синей полосой леса.
К Твердохлебову подполз Баукин, проговорил, шумно дыша:
— Не поднимем! Боюсь, как бы обратно не побежали…
— Не-е… — просипел Твердохлебов. — Обратно нельзя. Вперед надо.
— Я говорю, не поднимем мы их.
— А я тебе говорю — вперед надо! — яростно прохрипел Твердохлебов.
Пулеметы замолчали. Теперь слышны были только стоны раненых. И вдруг Твердохлебов услышал голос Антипа Глымова:
— Хорь! Цыпа! Вы, сучата, долго лежать собрались? А ну, подъем! Дальше мин нету! Давай, давай, молодчики, подымайся! Зря, што ль, спирт казенный хлебали! — Глымов встал, взмахнул пистолетом. — Стира! Ко мне, картежная
Леха, умирая от страха, поднялся, неуверенными шажками пошел вперед. Пулеметы молчали. За Стирой поднялись Хорь и Цыпа, потом еще пяток… еще десяток…
Пулеметы молчали.
И тогда вскочил Твердохлебов, и почти одновременно Баукин, и метрах в пятнадцати от них — Максим Родянский.
— Паршивых полсотни метров осталось, ребята! Вперед! За Родину! — закричал Родянский.
— Дави фашистского бродягу-у! Дави-и-и, мужики-и!! — кричал Твердохлебов и бежал вперед.
Штрафники ринулись в атаку. Лавиной катились они на позиции немцев, и уже ничто не могло их остановить. Рвались мины, грохотали пулеметы, и пули косили людей — поле, затянутое дымом от минных разрывов, было усеяно телами мертвых. А живые бешеным потоком хлынули в немецкие окопы.
С полсотни штрафников, самые задние, в атаку не поднялись, остались лежать, а потом, не сговариваясь, повернули и поползли назад. Пули свистели над их головами, заставляя вжиматься в землю, но они ползли все дальше и дальше от губительного огня. Потом вскочили и изо всех сил побежали к своим окопам, а потом еще дальше, в глубину нашей обороны, в редкий лесок, казавшийся спасительным убежищем.
Солдаты заградотряда, лежавшие за пулеметами в небольших окопчиках, увидели фигуры людей, мелькавшие в перелеске.
— Объявились… дезертиры… — Капитан посмотрел в бинокль, скомандовал: — Как из леска появятся — огонь!
И они появились — обессилевшие от бега, раненые, многие без винтовок.
Несколько пулеметов застрочили разом, защелкали ружейные выстрелы.
— Свои! Свои! — кричали штрафники, размахивая руками. — Не стреляйте!
— Я ранен! — кричали другие. — Вот, посмотрите! Ранен я! Помощь нужна!
— Ранены! Не стреляйте! Свои! — слышались истошные вопли, заглушаемые грохотом пулеметов и винтовочными выстрелами.
Через несколько минут все было кончено — полсотни штрафников лежали на поляне перед заградотрядом.
Схватка в окопах была яростной и недолгой. Дрались штыками и ножами, били прикладами винтовок и автоматов, стреляли в упор или, сцепившись, падали на дно окопа, душили друг друга голыми руками. Хрип, мат, стоны и крики, взрывы гранат и короткие выстрелы…
Хорь вертелся волчком, стреляя из пистолета почти в упор. Упал один немец, второй, третий. Патроны в обойме кончились — боек сухо щелкнул два раза. Хорь метнулся к лежавшему немцу, выдрал из окостеневшей руки «вальтер», передернул затвор и тут же выстрелил в черную фигуру, выросшую перед ним…
Глымов укрылся в пулеметном гнезде и оттуда стрелял раз за разом.
Родянский дрался автоматом, как дубиной. Оглушил одного, другого, а в следующую секунду его ударили сзади по голове, видно, тоже прикладом, и он упал плашмя, лежал не двигаясь.