Штрафники. Люди в кирасах(Сборник)
Шрифт:
— Можете отправить и меня…
— Придется.
Наступило длительное молчание. Голдобин долго оглядывал Турова и постукивал, переворачивая, спичечной коробкой по столу. Его нарушил Туров:
— Один вопрос, капитан…
— Товарищ капитан, — поправил Голдобин.
Туров, словно не услышав его слов, спросил:
— Так вот, хотите ли вы пойти на фронт?
Глаза капитана вдруг потеплели, в них появилось какое-то доброе выражение. И он тихо, но торопливо, словно речь идет о давно затаенной мечте, которая вот-вот может рухнуть, сказал:
— Неужели
— Вот и я, и мои товарищи о том же мечтаем, — горячо заговорил Туров. — Спим и видим себя в родных полках рядом с боевыми друзьями. А работа на заводе — это отдушина в ожидании отправки на фронт. Так вот, — Туров, чуть передохнув, продолжил: — …Если уж нельзя было обойтись без собак, то надо было хоть предупредить людей. На работу пошли добровольно, бежать никто не собирался. Они были так рады, так довольны, что ходили на работу без конвоя.
— Чепуха! Я получил приказ и обязан его выполнить. И если они горят желанием работать, как ты утверждаешь, так какая разница — есть собаки или нет.
— Большая разница, капитан. Работа на заводе была для них проявлением доверия. Пять-шесть человек прежнего конвоя из стариков в счет не шли: они ходили больше для формы, чем для охраны. Новый же конвой из молодых солдат с тремя собаками сразу показал, что людям больше не доверяют. Почему? Их воспитывали в духе доверия к людям, гордости за звание советского человека, а тут вдруг собаки. Вы думаете, если они захотят бежать, так собаки удержат? — говорил Туров, и в его голосе звучала обида. — Половина из них не раз бегала из немецких лагерей, не боясь ни собак, ни автоматов. Они сидят потому, что понимают необходимость проверки. Но как она идет? Следствие тянут, допросы ведут недозволенными методами: запугивают, угрожают, бездоказательно обвиняют в тягчайших преступлениях. Как поступают следователи? Они предъявляют обвинение в измене Родине или в сотрудничестве с врагом и требуют, чтобы обвиняемый сам доказал, что он не виноват. А ведь задача состоит в том, чтобы именно следователь установил истину. Вот так-то, капитан.
Голдобин слушал Турова очень внимательно, все также постукивая коробкой по столу, а когда он кончил говорить, отбросил коробку, рассмеялся:
— Знаешь, я не рассердился только потому, что все это очень смешно. Бывший командир полка, а рассуждаешь как мальчишка, который книжек начитался. Здесь лагерь, а не воспитательный дом для великовозрастных балбесов! С каждым поговори, каждому объясни да еще не кричи! Ишь чего захотел! Нет, этому не бывать! Антимонии здесь никто разводить не будет. Попался — сиди и жди!
— Ошибаетесь, капитан, партия всегда заботилась о людях, их воспитании…
— Заботилась! — перебил Голдобин. — Но тут лагерь по спецпроверке, а не исправительная колония. Имеется личное указание товарища Берия на этот счет: подвергать строжайшей проверке всех, кто был за линией фронта. А вы мне, воспитание, доверие! Какое может быть доверие, если он был у немцев? Вот дадут ему срок, отправят на Колыму или в штрафбат — там пусть и воспитывается! Я и так много
— Не понимаю, почему вы говорите об этом с сожалением? — удивился Туров. — Люди приносят пользу государству, улучшилась обстановка в лагере. Есть еще желающие…
— Ну нет, с меня хватит! — перебил Голдобин. — Больше на работу никто не пойдет. В общем, Туров, довольно философствовать. Займись тем, что я сказал. К вечеру я должен знать фамилии зачинщиков. Иди!
Капитан поднялся, считая, что все решено. Туров взглянул на него и решительно возразил:
— Я этим заниматься не буду! Мне, подполковнику Красной Армии, не к лицу быть доносчиком.
— Доносчиком? — резко повернулся капитан. — Выявление виновного ты считаешь доносом?
— Да, это было бы доносом, потому что среди ребят нет виноватых.
— Туров, ты пожалеешь об этом!..
— Никогда! Если тут и есть виноватые, то только Лавыгин… Если бы он не был тупицей и не травил собаками — ничего бы не было. Пусть теперь он и расхлебывает кашу.
— Подумай, Туров. Еще раз говорю. До завтра еще есть время. Потом будет поздно.
Подполковник, ничего не ответив, вышел.
Хотя Голдобин и нажимал на Турова, но, откровенно говоря, на успех не надеялся. Он убедился, что Туров не из тех, кто способен отступиться от своих принципов. Порядок, однако, требовал, чтобы о всяком ЧП немедленно было доложено по команде. А докладывать он не мог, потому что не знал, кого обвинить в случившемся. Конечно, Туров прав, к сожалению. Если бы Лавыгин был умнее, то можно было избежать этого инцидента. Но они-то каковы! Тоже мне придумали: сесть! Уверен, что тут начинал кто-то один. Но кто?
Тогда Голдобин решил выяснить все через информаторов, которых в лагере называли «стукачами». Их, к сожалению, было мало, и они не заслуживали никакого уважения, но ничего другого не оставалось. Дело, конечно, можно было замять… А если потом узнают в управлении?
Поручив Непряхину заняться «стукачами», Голдобин позвал Лавыгина. Выслушав его рассказ, капитан рассвирепел. Он бранил и распекал лейтенанта, не давая сказать ни слова в свое оправдание.
— Ты тупица! Болван! Ты хоть понимаешь, что натворил? — кричал Голдобин. — Ты опозорил себя, но это ерунда! Главное — ты дискредитировал органы. Вот что плохо! Ты забыл, что эти люди еще не осужденные и что уставом запрещено такое обращение. Твои действия могли привести к бунту, а тогда тут никому бы не сносить головы. Ты понимаешь, что тут могло быть?
Лавыгин не возражал и стоял, опустив голову. Начальник лагеря еще долго бушевал, то прохаживаясь по кабинету, то садясь в кресло, и под конец предложил лейтенанту написать рапорт о переводе по службе.
Спустя несколько часов Голдобин поинтересовался, что дала «работа» с информаторами. Он зашел к Непряхину в тот момент, когда тот собирался разговаривать с Бедой. Голдобин, увидев, кто стоит перед Непряхиным, отпустил лейтенанта и занял его место.
— Ну, Артист, что скажешь о бунтовщиках?