Схватка с ненавистью (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Нет, эта доля меня миновала…
— Тогда не понимаю, — Ганна даже губку прикусила от злости.
Странные это были диалоги. Ганна, в первые дни заключения неприступно-холодная, горячилась, теряла терпение, забрасывала Лесю вопросами. И чем больше нервничала Ганна, тем спокойнее становилась Леся. Она уже твердо знала, кто перед нею. И не скрывала, что решила эту задачу с несколькими неизвестными.
Ганна, наоборот, никак не могла решить, как ей вести себя с этой девушкой, которая где фразой, а где только намеком дала понять, что есть у них общие «знакомые» и,
Сдерживала Ганну неприязнь, скрытая, почти неуловимая, с которой относилась Леся к тому, что Ганна боготворила. Впрочем, это была даже не неприязнь, а равнодушие много повидавшего и разочаровавшегося человека.
— Значит, не понимаешь? — переспросила Леся.
— Нет.
— Тогда попытаюсь вспомнить, как это было…
…Она ехала курьерским поездом. Пассажиры «Децуга» пережили все: их обстреляли в украинских лесах партизаны, на одной из небольших станций над составом с воем пронеслись советские пикировщики — от армейского эшелона, стоявшего в тупике, остались только щепки и темный дым. Их пять, нет, десять раз проверяли патрули — документы изучались так тщательно, что сама Леся начинала сомневаться в их подлинности. Наконец они добрались до пригородов Берлина, и было объявлено, что ни к одному из вокзалов, к сожалению, состав не подойдет. «Боятся бомбардировок», — объясняли вполголоса бывалые путешественники.
Леся выбралась где-то в районе Трептова. Было темно, абсолютно пустынные, какие-то сжавшиеся от страха улицы напоминали безмолвные ущелья, клиньями разрезавшие темноту. Ни такси, ни носильщиков — только мрачные полицейские, подозрительно оглядывавшие каждого, кто задерживался у поезда.
Леся ушла в темноту. Она звонко стучала каблучками по тротуару и боялась собственных шагов, город пугал ее молчанием. Это была страшная тишина — такая стоит в доме, где ждут покойника.
И вдруг завыли сирены, и встречный патруль загнал Лесю в бомбоубежище. Налет она переждала среди женщин, детей и стариков, среди чемоданов, детских колясок, узелков и кастрюлек. Некоторые семьи — из разрушенных домов — здесь и жили.
Глухо доносились взрывы, будто издалека слышался треск зениток.
Страх. Именно он объединял людей, оказавшихся в убежище. Они молчали, даже дети не плакали. Слышны были только голоса «гитлер-девиц», оказывавших первую помощь пострадавшим.
Лесе удалось после налета быстро отыскать нужный адрес — дом уцелел, и ее встретили в нем приветливо. В последующие дни она, когда позволяли дела, много бродила по Берлину — хотелось знать, каков он, этот город. В чистеньких скверах и парках стояли зенитные батареи, укрытые маскировочными сетями. Везде — запретные зоны, аккуратные таблички: «Проход воспрещен. Сопротивление патрулю карается смертью». Разрушенные кварталы и оптимистические призывы: «Жители Берлина! Не бойтесь воздушных налетов противника. Вы находитесь под защитой мощной зенитной артиллерии. Паникеры караются смертью».
Самым употребляемым в этом городе было слово «смерть». А самым распространенным цветом — черный: повязки на рукавах у инвалидов, обрамление знамен, черная форма гестаповцев,
Леся вспоминала улицы, по которым она ходила в Берлине, площади, облик столицы «третьего рейха» в те дни, когда до капитуляции было еще далеко, но и надежда на победу уже рассеялась, как туман на заре.
У нее была цепкая память: многие детали, подробности были такими, что их нельзя было заимствовать из газет, о подобном в газетах не пишут. Это можно было увидеть только в Берлине тех лет.
— Помню, как меня удивило объявление о конкурсе «домохозяек-изобретательниц». Первую премию получила вдова полицейского инспектора за изобретение миндального торта из овсяных отрубей…
Ганна молча слушала подругу, стараясь сразу же, по ходу, определить степень доверительности, искренности. Так ее учил Степан Мудрый: «Первый рассказ — самый правдивый и… самый опасный. На нем легко пойматься — из-за старания, чтобы все было правильно». Мудрый не допускал, что кто-нибудь может говорить правду. Все дело в том, удастся ли поймать на деталях или нет.
— А какие юбки носили берлинки? — неожиданно спросила она.
— Естественно, короткие, — ответила Леся. — Сам Геббельс, выступая в Спортпаласе, призвал: «Женщины Германии! Сокращайте до минимума свои одежды: ткани нужны фронту!»
Леся произнесла последние фразы крикливо, напыщенно, так, по ее мнению, выкрикивал их колченогий доктор, и рассмеялась:
— До чего же долго помнится подобная чепуха! А мне, чтобы не выделяться, тоже пришлось подрезать платье — было странно светить голыми коленками…
Леся разговорилась: видно было, что и ей интересно вспомнить давнюю поездку в Германию.
— Я очень любила ходить в кафе «Комикерс». Там выступал любимец берлинцев комик Гробб. Старый, добрый и веселый. Надо было видеть, как он обращался к серой, скучной публике: «Немцы, смейтесь! Улыбайтесь, хохочите, гогочите, ржите, покатывайтесь со смеху! Смех полезен для организма. Он содержит витамины! Час смеха заменяет два яйца!» Комик веселился, а зрители сидели мрачные. Им было уже не до смеха. Умора!..
В голосе Леси послышалось злорадство. И его отметила Ганна. Что же, вполне естественно: молодая украинка, воспитанная в страхе перед рейхом, имела возможность поиздеваться над ним.
Очевидно, Леся действительно была в те годы в Германии. Она точна даже в деталях, нюансах. Было в Берлине кафе «Комикерс», и там почти каждый вечер подобострастно кланялся избранной публике Гробб.
Ганна понимала, что настойчивые расспросы могут насторожить Лесю, и старалась, чтобы в тоне звучало любопытство — и больше ничего. Сказала:
— А я любила в кино ходить.
— Я тоже. Тогда как раз рекламировался новый фильм. Кажется, «Сверхлюди Восточного фронта». С Гансом Эверсом в главной роли. А почти во всех берлинских театрах шел один и тот же поэтический фарс: «Густав мылся в бане, когда раздался вой сирен». Глупый и пошлый, хотя там были заняты и знаменитости: Хуберт Клоц и Эмма Лампе…
И вдруг Леся резко спросила:
— Может, хватит?
— Что? — не сразу поняла Ганна.
— Прекратим допрос?