Схватка в западне
Шрифт:
По станице то там, то тут хлопали выстрелы. Ребята Ухватеева сгоняли к церковной ограде обескураженных кормиловских вояк.
В том месте, где в прошлый раз проходил поединок, на пыльном пятачке у церковной ограды, Тимофей остановил есаула, взглянул в его белое как мел лицо:
— Ну, что? Продолжим потеху?
Тулагин попросил у Хмарина шашку, подал Кормилову:
— К барьеру, господин есаул.
Тот неуверенно взял в руки клинок.
Они встали друг против друга: один — высокий, поджарый, загорелый — свободно, мягко, другой — хотя и широкоплечий, но сгорбленный, будто придавленный к земле, мертвенно бледный — избочась, со льдом в глазах.
И красногвардейцы, и семеновцы с напряжением ждали, что будет дальше.
— Ты ж видишь, сотник, какой я… — не выдержал, с мольбой в голосе гнусаво выдавил из себя есаул.
— Таким и я тогда был. — Щеки Тимофея схватились розовым огнем. — Помнишь? Я еле держался на ногах. Так ты перед потехой еще избил меня в кровь.
Тулагин со звоном вырвал из ножен свою шашку. Кормилов не двинулся с места. И саблю не поднял для боя.
— Ну, защищайся, ваше благородие!
— Я ж раненый! — вдруг сорвался на фальцет есаул. — Я ж тобой тяжело раненный!
— Раненый? — Тулагина душил прилив негодования. — А товарищ мой комвзвода Моторин разве не был тяжело раненный вашими сволочами? И ты, гад, все же приказал порубать его на куски.
Кормилова забил нервный тик.
— Руби, его, паскуду, командир! — озлобленно выкрикнул Хмарин.
Голова Кормилова еще больше скосилась к плечу. Шашка выпала из ослабевшей руки, мягко шлепнулась в пыль. За нею беспомощно стал крениться и под конец тоже свалился наземь, как мешок с песком, сам есаул.
— Помилуй, если душа в тебе есть, — вырвался сиплый стон из его груди.
— И-э-эх, гнида! — с омерзением сплюнул Тимофей. — И жил сволочно, и умереть, как казак, не можешь… — Он с ожесточением бросил саблю в ножны, шагнул к Пляскину, державшему под уздцы его лошадь. Вздевая ногу в стремя, обернулся на валявшегося в пыли Кормилова, добавил: — Выживешь — не дай тебе бог еще раз со мной столкнуться.
Уже за Серебровской, когда отряд собрался в полном составе и отделенные доложили Тулагину, что потерь нет, Хмарин с явным неудовольствием заметил:
— Зря, командир, не пустил ты в расход есаула. Сколько крови с нашего брата выпил, подлюга. Доведись до него, он тебя не пожалел бы, уж точно.
— Брось ты это. Нельзя убивать раненого врага, — уже совершенно отошел от горячности Тулагин, — мы ж не разбойники или бандиты какие…
Марьевская встретила отряд Тулагина мертвыми глазами. На улицах ни души. Даже собаки прижухли в подворотнях. Зловещий ветерок лениво барахтался в высоком кустостое подзаборной травы. На стене станичного правления тревожно колыхались тени рябоствольных берез.
Невесть откуда-то появившаяся дряхлая старуха поведала Тимофею, что недавно в Марьевской побывал семеновский карательный отряд, Полютовали белоказаки в станице. По доносу кривоглазого Пантелеймона Харламина, человека от природы злобного, многих поарестовали, порке подвергли. А четверых марьевцев за гумном расстреляли. Вчера только покинули станицу каратели, оставив атаманить в ней Харламина.
Тулагин наполнился гневом.
— Слышь, Софрон, — велел он Субботову, — разыщи-ка атамана Харламина и живым или мертвым доставь к станичному правлению. Судить будем. Всем миром.
Мало-помалу на улице стали появляться марьевцы. Они стекались к центру станицы — правлению, где стихийно затевался народный сход.
— Пантелеймона кривоглазого подавайте! — требовали люди.
— Пущай ответ держит за надругание над казаками.
К правлению прискакал Хмарин:
— Нашли атамана. В курятник забился, стервец, — сообщил он запальчиво Тулагину. — И пленников нашли у него. И где? В свинушнике под замком. Есть и наши, полковые.
Сход загудел зловеще:
— Вздернуть иуду!
— Кровь за кровь…
Одна бабка протиснулась ближе других к Тулагину, заголосила:
— За што деда запороли? Пантюхе-ироду не угодил…
Одноногий казак-фронтовик грозил в сторону Тимофея посохом-палкой:
— Не повесишь кривоглазого, сами порешим!
— Под корень Харламиных! Всю семью!.. Под корень! — наступала на Тимофея распатланная казачка с диким огнем в глазах. — За сына, кровушку мою… За безвинного Гришатеньку…
Красногвардейцы и освобожденные из харламинского амбара пленные пригнали расхлябанного, перемазанного куриным пометом атамана. Разъяренные марьевцы отхлынули от Тулагина, кинулись до Пантелеймона, намереваясь тут же произвести над ним расправу.
Тимофей побагровел, закричал зычно:
— Не трогать! По справедливости будем судить. Называйте выборных.
Окруженный бойцами, атаман упал на колени перед Тимофеем:
— Я не при чем, господин… товарищ, ваше благородие. Я под силой… Меня заставили… Был приказ…
Разбирательство дела выборные судьи вершили принародно, прямо на крыльце станичного правления. В свидетельских показаниях недостатка не было.
Приговор был вынесен единодушно — смерть. Приводили его в исполнение марьевские добровольцы. Атамана порешили за станицей в яру у Лысой сопки.
Пособников Харламина пощадили. У них было изъято оружие и конфискованы строевые лошади в пользу красногвардейского отряда.
Как рассказали Тулагину жители станицы, революционный кавалерийский полк и отряд Кашарова заходили сюда недели две назад. Провели большущее собрание, долго митинговали, а потом красногвардейцы стали разъезжаться кто куда. Такое указание поступило сверху, вроде от самого Лазо. Впрочем, обо всем лучше других знает Катанаев, у него важное поручение имеется к командиру сотни от полкового начальства.