Схватка в западне
Шрифт:
Утренней зарею конники партизанской сотни выехали из Марьевской. Их путь лежал в горно-лесистый район по направлению к станице Таежной — родные места Софрона Субботова. Тимофей без колебания согласился идти в те места. Во-первых, глухомань, там легче будет найти надежный стан на зиму. Во-вторых, разъехавшиеся по домам бойцы бывшего революционного кавполка в подавляющем большинстве родом из тамошнего края. Тулагин надеялся, что многие из них примкнут к партизанскому отряду. А кроме того, дорога на Таежную вела в село Голубицы. Тимофею сердце подсказывало: Любушка там. Настя-сестрица не могла ее бросить.
6
Промозглый, холодный дождь зарядил с полуночи и не прекращался в течение дня. Откуда он взялся? Октябрь — обычно сухая пора в Забайкалье.
Еще вчера стояла над приононьем погожая благодать. Было солнечно, в высокой небесной синеве ни облачка. Шатры остроконечных сопок отливали чистой желтизной. Тайга горела яркими красками золотой осени, была наполнена тихой музыкой мягкого листопада.
А сегодня не узнать окрестность. Почерневшее небо опустилось низко, вершины сопок словно просели под тяжестью хмарных туч. Обесцветился, сугрюмился мокрый лес.
Поселок Ургуй, расположенный на границе перехода горно-лесистых массивов в холмостепь, издавна славился бойкостью. Сам по себе он не ахти какой: улочка дворов в тридцать — сорок и жителей душ сто с небольшим. А вот разного проезжего народа, темных людишек тут собиралось немало. В трех верстах от поселка была паромная переправа через полноводный Онон. Она-то и придавала Ургую бойкую значимость.
В конце сентября атаман Семенов приказал посадить в Ургуе постоянный гарнизон в полусотню сабель. На него возлагались контроль за переправой и охрана временного перевалочного лагеря для совдеповцев, вылавливаемых в ближней округе специальными отрядами, станичными и поселковыми дружинами.
За последнюю неделю в ургуйском лагере скопилось уже порядочно большевиков, арестованных в разных местах, Но людей продолжали гнать сюда и днем и ночью.
И в это дождливое воскресенье к длинному сараю на краю поселка прибыла под конным казачьим конвоем очередная партия насквозь промокших, измученных людей.
Старший конвоя в напяленном на голову мешке в виде башлыка остановил лошадь, позвал караульных:
— Эгей, охрана! Кажись на свет божий, принимай арестантов.
Из-за угла сарая высунулся охранник с винтовкой. Окинув недовольным взглядом верхового, сказал лениво:
— Нужон приказ хорунжия Филигонова.
— Мы со своим приказом от атамана станицы Таежной.
— Ниче не знам. Арестованных не принимаем без приказу хорунжия Филигонова.
— Слышь, охрана, а как же нам быть? Подскажи.
— Мне по артиклу ни с кем не велено разговаривать. На часах я.
— Да ты хоть растолмачь, где квартирует ваш хорунжий?
— Их благородие квартируют в избе с двумя петухами на коньке крыши.
— А изба далеко-то?
Но часовой уже спрятался за угол сарая.
— Дубина осиновая! — выругался старший конвоя. — Поди узрей по такому сеногною, где она та крыша да конек с петухами.
Но искать избу с двумя петухами ему не пришлось. Из поселковой улицы вывернулся длинноногий хорунжий в расстегнутом мундире, в лихо сбитой на затылок высокой фуражке с желтым околышем. Он размашисто шел по лужам, изредка шибаясь из стороны в сторону: не иначе, изрядно подвыпивший. За ним еле поспевали кряжистый казак с нашивками старшего урядника на трафаретах и два рядовых белогвардейца.
— Доклад! Доклад по всей форме! Что за народ?! — еще издали гортанно потребовал хорунжий.
Старший конвоя соскочил с коня, подтянулся, приложил руку к голове в мешке, громко прокричал:
— Так что докладываю, господин хорунжий, о пригнании девятнадцати арестованных из станицы Таежной.
Хорунжий остановился в шагах трех от конвоя, застегнул мундир на все пуговицы, принял грозный вид.
— Чин? — спросил резко.
— Приказный, — испуганно выпалил старший конвоя. — Казак Таежной станицы поселка Голубицы Савелий Булыгин!
— Как стоишь, приказный, перед начальником гарнизона?! Что на башку натянул?
— Виноват, ваше благородие, — поспешно сдернул приказный с головы мешок.
— От службы отвыкли. Рассупонились!
— Так точно, ваше благородие, господин хорунжий!
— Смотри мне! Я быстро приведу в норму.
Довольный тем, что нагнал страху на старшего конвоя, Филигонов приблизился к приказному, обдавая его крепким хмельным духом, смягчился:
— Ладно, по первому случаю прощаю твою неотесанность. — Он развернулся к сгрудившимся в кучу, дрожащим от холода людям: — Из Таежной? Это сколько ж топали? День, два?
— Двое суток гнали, ваше благородие, — оживился приказный. — С передыхом, стало быть, с ночевкой.
— Та-а-ак, — сощурился хорунжий, оглядывая пригнанных. И снова, повысив тон, проговорил: — Та-ак, докладывай, кого вы тут понаарестовывали.
Старший конвоя опять вытянулся:
— Докладываю, ваше благородие, арестанты — одни краснюки и большевицкие агитаторы. До этапа на месте мы всех пересортировали: отъявленных — в расход пустили, а этих, стало быть, в ваше распоряжение доставили.
— А бабы, что за птицы? — заинтересовался Филигонов стоявшими чуть в стороне от остальных двумя молодыми женщинами.
— Докладываю про баб, ваше благородие, господин хорунжий. Одна, што на вас зенки вострит, нашенская, из Голубиц — Настасья Церенова — натуральная красная. Полгода состояла шлюхой при войске Лазо…
— Узкоглазая? Из бурят? — переспросил Филигонов.
— Наполовину из бурят, наполовину из русских. Отца ее угораздило быть узкоглазым. Я как облупленного его знал, помер он года два назад. А мать нашенская, натуральная русская.