Схватка в западне
Шрифт:
Глаза Кормилова налились гневом.
— Значит, с генералом Андриевским аудиенции не будет? Я правильно вас понял?
— А что она вам даст, Роман Игнатьевич? — уклонился от прямого ответа войсковой старшина. — Ваше назначение, считайте, состоялось. Так что… — И тут Редкозубов увидел, как нехорошо задергался рот есаула, щеки схватились бледными пятнами. Он поспешно добавил: — Но если вы настаиваете, я доложу его превосходительству.
Есаул с трудом справился с нервным тиком:
— П-пожалуйста, доложите…
Войсковой старшина самолично отвел Кормилова
— Слушаю вас, — не дав Кормилову открыть рот для доклада, с ходу бросил генерал.
— Я — строевой офицер, ваше превосходительство, — начал объяснение Кормилов.
— Были, есаул, Были… — прервал Андриевский. — А теперь по собственной глупости не являетесь таковым. — Генерал легко поднялся из-за стола: высокий, сухопарый, он принял строевую стойку, будто специально демонстрируя перекошенному Кормилову свою безукоризненную выправку. — Дернуло же вас по пьяной лавочке устраивать дуэль с пленным большевиком.
— Я искуплю свой позор, ваше превосходительство, только оставьте на эскадроне, — судорожно дернулся рот есаула. — Примерным усердием докажу верность белому делу.
— Нет, есаул, — отрезал Андриевский, — оставить вас на боевом подразделении не могу. Будете служить у Редкозубова по тыловой части. А за эскадрон не тревожьтесь, поручик Калбанский вполне справится с командованием. Кстати, возглавляемый им трехвзводный отряд эскадрона, как вы уже, видимо, знаете, совсем неплохо осуществляет специальные акции. На днях мне доложили, что он крепко потрепал под станицей Таежной остатки сотни вашего «крестника». Жаль, самого сотника захватить не удалось, скрылся с небольшой группой. Но поручик дал слово из-под земли найти его…
Кормилов чуть слышно обронил:
— Я бы хотел обратиться к войсковому атаману.
— Мне известно… — Андриевский сделал паузу, — что вы однополчане с атаманом. До германского фронта в одном полку проходили службу… Все же обращаться к Григорию Михайловичу, думаю, вам нет надобности, ваше назначение с ним согласовано.
В то время, когда Кормилов находился у Андриевского, в генеральской приемной войсковой старшина Редкозубов отводил душу болтовней с адъютантом, моложавым смазливым подъесаулом.
— Во как наелись мы чужбины, китайщины всякой. Спокойствия и человеческого тепла бы немножечко. Самую чуть… Вот сейчас я с есаулом Кормиловым беседовал, это, скажу вам… э-э-э, не человек, а комок нервов. С какой стороны ни тронь — весь пульсирует. Ожесточен до предела. Стрелять, рубить, колоть — больше ничего делать не хочет. Хотя сам-то весь тоже порубан… А ведь когда-то, наверное, другим был, знал уют домашний, женщин ласкал… Ничего, милейший, у нас в тылу… э-э-э, душа его оттает и потянется он еще до меблированной квартиры, до сервизов.
Адъютант протянул Редкозубову исписанный торопливым почерком лист:
— Здесь есть по вашей линии. Донесение от хорунжего Филигонова. Сначала он докладывает о делах в Ургуйском гарнизоне, а вот отсюда, — подъесаул указал в бумаге, с какого места, — сообщает о дочери какого-то известного купца. Прочтите, возможно, заинтересует.
Глаза Редкозубова побежали по строчкам: «…также доношу, что во вверенном мне гарнизоне находится арестованная по ошибке, как я выяснил, атаманом станицы Таежной приемная дочь именитого купца из Могзона Шукшеева Л. М., которая на днях разродилась сыном. Муж ее — Георгиевский кавалер и служит, как я выяснил при допросе свидетельницы Цереновой, якобы сотником в одной из частей Забайкальского казачьего войска. Купца Шукшеева я знаю лично и подлинно подтверждаю его благонадежность.
Донося о сем для сведения вашего, прошу разрешения освободить от заключения вышеозначенную Шукшееву и с первой возможностью отправить ее с новорожденным в Читу и далее в Могзон. Хорунжий Филигонов».
Подпись Редкозубов прочитал вслух. Прочитал в тот самый момент, когда от генерала вышел есаул Кормилов.
После родов Любушка оправилась быстро. Настя-сестрица и старуха-хозяйка окружили ее заботой и вниманием. Они всячески оберегали Любушку, ничего не позволяли делать, следили за каждым шагом. В первые две недели даже купать маленького не разрешали.
Новорожденный оказался тихим, спокойным ребенком. Он редко подавал голос, ночью просыпался всего один-два раза: насосется и — опять в сон; так что ни матери, ни хозяевам особенных хлопот не доставлял.
С первой минуты появления сына на свет Любушка назвала его Тимкой. Мальчик был вылитый отец: крутолобый, кареглазый, носик с горбинкой и впадинка на подбородке. Рос он не по дням, а по часам. Уже на третьи сутки стал нормальным цвет его тельца. На шестые налились здоровым румянцем щечки. Во взгляде наметилась некоторая осмысленность. Во всяком случае, Любушке так казалось.
На второй день после рождения Тимки хорунжий Филигонов перебрался на другую квартиру, оставив приглядывать за женщинами-пленницами двух пожилых казаков. Поначалу хорунжий иногда заходил ненадолго на старую квартиру, говорил в основном с хозяевами да казаками, изредка о чем-нибудь справлялся у Анастасии, на Любушку же лишь бросал осторожные взгляды. Потом, когда Любушка полностью поднялась на ноги, он вообще перестал наведываться. Вместо него теперь временами появлялся вестовой Путин. Поздоровавшись, он обычно спрашивал, как чувствует себя Любовь Матвеевна с сыном, и, услышав: «Бог милостив, хорошо», торопился уйти.
Любушка крепла на глазах. Она похорошела, ее фигура обрела мягкую женскую округленность. А вот душевных сил почти не прибавилось. В истомленном сердце постоянно жило беспокойство. Что бы она ни делала: кормила ли Тимку, просто сидела возле него, всматриваясь в каждую, такую родную, дорогую для нее, черточку, гуляла ли с ним на воздухе — мысль о Тимофее ни на мгновение не покидала ее. «Неужели и верно, бога нет на свете? — терзалась душа ее. — Не мог он не услышать молитв моих. А если услышал, почему не сделал так, чтобы соединились мы с Тимошей, чтобы увидел отец своего сына?..»