Схватка в западне
Шрифт:
— Настюха Церениха… Ба-а-а! — спрыгнул он с седла. — А как эта шлюха красная тут очутилась?
— Какая такая красная? — Служивый недоверчиво оглянулся на Анастасию. Та стояла вся сжавшись. — Она сказала, что от войскового старшины Редкозубова.
— Брешет все. Краснюха натуральная. Я как облупленную ее знаю. Малость больше месяца назад лично этапом пригонял в ургуйский лагерь. Знать, сбегла стерва.
Анастасия пересилила страх, бросила руки в бока:
— Полегче, Савелий. За такие слова твои… Ежели скажу Ипатию Евстафьевичу, тебе не поздоровится. Ты и купеческую дочь, Любовь Матвеевну Шукшееву, тоже вот так же позорил…
— Ха-ха! — оскалился Булыгин. — Купеческая дочь… Поглядим, какая она купеческая. Сам-то купец Шукшеев вона в обозе в тарантасе в шубе закутанный едет. Зараз разберемся, што за дочь она ему… И тебе, паскуда, — Булыгин сорвал с Анастасии платок, — теперь не отвертеться.
— Будь ты проклят! — закричала Церенова. — Ирод!..
Савелий коршуном налетел на нее, раз, другой ударил в лицо…
В доме Ерохова войсковой старшина Редкозубов в это время принимал начальника Махтолинского гарнизона сотника Трапезникова с его заместителем прапорщиком Мунгаловым. Ерохов встретил гостей у ворот ограды. Дальше их перехватил редкозубовский вахмистр.
— Его высокоблагородие Ипатий Евстафьевич зовет вас в гостиную, — проскрипел он.
Войсковой старшина важно сидел за столом.
— Прошу… э-э-э, господа офицеры!
На приветствие сотника он слегка привстал, а прапорщику лишь кивнул головой.
— Я, господа, не люблю церемоний. Садитесь, пожалуйста. Григорий Михайлович… э-э-э, его высокопревосходительство, приучил нас, своих помощников, к простому обхождению.
Сотник при упоминании Редкозубовым Семенова поддакнул:
— Приятно наслышан про простоту нашего атамана.
— Скажу вам, милейший, простота всегда украшает.
Стол был накрыт скромно: жареная баранина на двух больших тарелках, сметана в разрисованных глиняных чашках, соленые грузди и три бутылки темного вина.
Редкозубов поднял руку над столом:
— Подтверждением тому… э-э-э, этот простой наш стол. — Он сделал знак стоявшему у двери вахмистру. — Василий Фомич, просите хозяина с хозяйкой и Любовь Матвеевну.
Хозяйка отказалась от обеда из-за занятости по дому, а Ерохов с удовольствием откликнулся на приглашение.
Любушка вышла из боковушки одетая по-зимнему с завернутым в одеяльце Тимкой. Она устремила на Редкозубова просящий взгляд:
— Мне бы на улице немножко побыть с маленьким.
Тот огорченно улыбнулся:
— Жаль. Пообедали бы вместе.
Офицеры поднялись с мест, галантно предлагая каждый свой стул.
— Простите меня, — на глазах Любушки навернулись слезы. — Малышу душно здесь.
— Понимаю вас… э-э-э, Любовь Матвеевна. Что ж, погуляйте на воздухе. Василий Фомич, проводите. — Глядя вслед Любушке, войсковой старшина пояснил офицерам: — Дочь купца известного. Перетерпела столько… — Редкозубов вооружился ножом и вилкой, но к еде не притронулся, продолжая уже другим тоном: — Вы, господа, имейте в виду, Григорий Михайлович… э-э-э, очень покровительствует торговому народу. Будущее Забайкалья во многом зависит от нынешнего отношения с состоятельными людьми. Я вам, милейшие, так скажу: утверждение прочного порядка и благополучия в Забайкальской области невозможно без большого и боеспособного войска. А как содержать его? Нужны деньги. Друзья из-за границы помогают нам, конечно. Но и сами мы должны иметь внутреннюю силу, капиталы…
Суетливо-услужливый вахмистр провел Любушку за ворота.
— Теперь я сама хотела бы с сыночком погулять, — сказала ему Любушка.
— Погуляйте. Не стану вам мешать.
За ероховским двором она облегченно вздохнула. Свобода! Радостно заколотилось сердце. Это волюшка оживила его. Господи, побежать бы сейчас куда глаза глядят!..
Любушка торопливо пошла по-над заборами. Крепко прижав к груди Тимку, она спешила уйти подальше от дома Ерохова. Какие мысли в эти минуты одолевали ее? Ей самой было трудно понять свое душевное состояние. В сознании лишь одно — воля. Она совсем не представляла, куда и зачем бежит, но твердо знала: назад не вернется.
Редкие снежинки белыми мухами кружились перед глазами. Любушка прикрыла Тимку бортами старого армячка, выпрошенного для нее Настей-сестрицей у старухи в Ургуе перед уездом в Махтолу. Хоть и ветхий армячок, а тепло в нем. От быстрой ходьбы Любушка взопрела. Замедлила шаг, оглянулась назад — далеко отмахала от высокого забора ероховского двора.
Из проулка вывернули подводы. Спереди, по бокам верхоконные. От лошадей валил пар, острый запах мыльного пота.
Передний всадник показался Любушке знакомым. Не по красногвардейскому полку — скорее по семеновскому плену. Она прижалась к забору. Тревожное чувство подсказало ей: от встречи с этим «знакомым» не ждать добра.
И тут она увидела Настю-сестрицу. В душе все заледенело: Анастасия еле плелась, она была в крови, простоволосая. Двое белоказаков грубо толкали ее прикладами винтовок.
Любушка вскрикнула.
Семеновцы не придали значения возгласу женщины, стоявшей с ребенком у двора, но Церенова, заметив подругу, вдруг преобразилась. Она кинулась к одному из тарантасов на высоких рессорах с кожаным верхом, где сидел в богатой шубе грузный, полнолицый человек, замахала руками:
— Изверг ты, господин Шукшеев! От дочери названой отказываешься… А Любовь Матвеевна так-то ласково про тебя говорила…
— Прочь! Прочь!..
Мужчина выхватил у возницы кнут, стал хлестать Анастасию.
Любушку зашатало — это же Елизар Лукьянович.
— Ирод проклятый! — заголосила Настя-сестрица. — Пропала Любовь Матвеевна…
— Ишь, еще Любовью Матвеевной величает. Дерьмо она, не Любовь Матвеевна, — гудел Шукшеев. — Погоди, доберусь до самозваной купеческой дочери, сучки большевицкой. Поглядим, как она у меня запляшет.
Любушку трясло. Она еще не успела как следует рассмотреть Шукшеева, но мысленно ясно представила его злое лицо. Что же делать? Как поступить? Кинуться ему в ноги, молить за себя и за Настеньку? Так ведь не смилуется. Уж кого-кого, а Елизара Лукьяновича Любушка хорошо знает.
Последние подводы прогромыхали в проулке, обоз полностью втянулся в махтолинскую улицу. Настя-сестрица и тарантас с Шукшеевым уже отдалились от Любушки больше чем на три двора, а жуткий Анастасиин голос все еще раздавался будто рядом:
— …Казак лихой меня вызволит… Я живучая… Уходить надо. Скорее… Казака искать нашего…
До Любушки наконец дошло — это ее Настя-сестрица уходить уговаривает. Это же она про Тимошу — казака лихого — кричит Любушке. Нужно бежать из села, искать партизан.