Схватка в западне
Шрифт:
— У-ум-да, — неясно с каким смыслом промычал хорунжий.
— Другая, брюхастая, не из тутошних. Как бы сказать, городская, — продолжал старший конвоя. — Говорят, из-под Читы. Видать, такая же красная потаскуха, как и Настасья. Вона какую пузень нажила от большевиков. Она по фамилии… — Приказный вытащил из-за пазухи бумажку, прикрыл рукой от дождя, прочитал: — Шукшеева Любовь Матвеевна.
— Как-как? Шукшеева? — Филигонов шагнул к женщинам.
Любушка еле стояла на ногах. Не придерживай ее Настя-сестрица, она давно свалилась
— Шукшеева… — повторил Филигонов, пристально всматриваясь в черты лица Любушки.
— Шукшеева она, господин хорунжий. Точно Шукшеева, — ответила за Любушку Анастасия. — И не красная, а купеческая. Насчет того бумага у нее была, да забрали ее при аресте. Это Булыгин подтвердить может.
— Была-а… — растерянно проронил приказный.
— Бог ты мой! Уж не Елизара Лукьяныча родственница?! Что-то знакомо мне в ее обличье.
— Родственница, верно родственница, — ухватилась за слова хорунжего Настя-сестрица.
— Так она должна знать меня, — подозрительно смотрел Филигонов на Любушку. — Я когда-то часто бывал в доме Шукшеевых. Не припоминаете?
Любушка с трудом подняла глаза на хорунжего и, почти не останавливая их на нем, опустила. Филигонов расценил ее молчаливый взгляд как ответ: «Не припоминаю».
Но Любушка вспомнила его.
В шукшеевском доме гости были не редкость. Чаще их привозил или приводил в субботу, воскресенье сам Елизар Лукьянович. Но случались и нежданные. Так было и в тот раз.
Под вечер, в будний день, к Шукшеевым подкатили дроги. С них слезли офицер с золотыми погонами и несуразный, длинный парень, одетый в форменные казачьи штаны с лампасами и защитную рубаху под ремень.
Всякие люди перебывали у Шукшеевых, но военных Любушка видела впервые.
Елизар Лукьянович как был по-домашнему — в цветной сарпинковой рубахе, широких шароварах, без сапог, так и выскочил встречать приехавших.
— Роман Игнатьевич, какими ветрами? Заходите! Просим! Дорогим гостем будете, — рассыпался Шукшеев. — Я тут случаем взглянул в окно — вижу дрожки и не пойму, кто бы это? Потом признал вас и, не переодеваясь, уж простите за наряд, встретить выбежал… А молодец-то чей? Вам, пожалуй, своих рано еще таких.
Офицер Роман Игнатьевич заговорил негромко, слегка гнусавя:
— Это сестры Устиньи и покойного зятя Корнея сын. Разрешите представить — Авдей Корнеевич! В прошлом году он с отличием закончил пятиклассную школу.
— Справный казак!.. Что же мы стоим? Проходите, милости прошу!
Палагея и Любушкина мать мигом накрыли стол. Елизар Лукьянович радушно пригласил гостей к хлебу-соли. Вместе со взрослыми сел и парень. Вел он себя с мужчинами, как равный с равными, но в разговоры офицера с Шукшеевым не встревал.
Любушке очень хотелось поближе рассмотреть приезжих, особенно военного с золотыми погонами. Но мать не разрешила ей появляться в вале. Она все-таки прошмыгнула на
Офицер был невысокого роста, зато крутоплечий, мужественный. Мундир на нем сидел словно влитой. Вот только лицо его показалось Любушке неприятным. Оно было широкое, скуластое и почти сплошь в угрях. В больших, навыкате, горячих, как огонь, глазах играли жутковатые отблески. Говорил он тихо, в нос, изредка запинаясь, будто давился чем-то. В этих случаях тонкогубый рот его судорожно дергался.
Молодой казак почти ничем не походил на своего военного дядю. Рослый, худотелый, хлипкий. Сухощавое, малокровное лицо. И бесцветные, точно поблекшие пуговицы на замызганной Палагеиной кофте, маленькие глаза. Единственное, чем он схож с дядюшкой, — это чубом: оба были чернявыми, густоволосыми. Правда, у офицера на макушке явно проглядывала лысина, а у молодого казака на голове вздымался густой темный сноп.
— Что-то давненько мы с вами, Елизар Лукьянович, коммерческими делами не балуемся, — повел за столом разговор офицер.
— Вы правы, давненько не балуемся, — в тон ему ответил Шукшеев.
— У меня ведь служба. Почти не оставляет она мне личного времени.
— Да, служба у вас наипервее всего. Что тут поделать!
— И все же, когда зять Корней был жив, — продолжал офицер Роман Игнатьевич, — кое-что провернуть удавалось.
— Помню, как же. Корней Петрович добрую хватку имел.
— Я что думаю, Елизар Лукьянович, не приобщить ли Авдея Корнеевича к отцовскому делу? Тяга к коммерции у него есть. Недавно помогал мне с закупкой фуража для полка, и, скажу, неплохо помогал.
— А что? Коль у парня есть тяга…
— Уж вы не откажите, Елизар Лукьянович, возьмите Авдея Корнеевича под свое крыло.
— Взять можно. Было бы дело верное, обоюдовыгодное.
— Для начала есть одно дело: имеем овчины возов на шесть — восемь. Товар добротный, по хорошей цене пойти может. Не вы, не мы внакладе не останемся.
Елизар Лукьянович задумался.
И тут впервые Любушка услышала голос долговязого племянника офицера. Странный какой-то, гортанный, скрежещущий:
— Вы не сомневайтесь, мы вас не обманем.
Шукшеев усмехнулся:
— Верю вам, молодой человек, верю. — И офицеру: — Вижу, парень — в Корнея Петровича. Похвально!.. А насчет овчинок, Роман Игнатьевич, то с ними нынче нехватки нет. У меня уже месяц лабаз ими под завязку набит… Да уж куда с вами денешься, придется выручать по старое дружбе.
Это было летом тринадцатого года. После того наезда Авдей Филигонов еще несколько раз заезжал в шукшеевский дом осенью и весной. Только навряд ли ему приметилась дочь горничной Шукшеевых — щуплая девчонка с короткими косичками, которая изредка попадалась ему на глаза. Потом он был призван на действительную службу: началась германская война…