Шведская сказка
Шрифт:
Блеск бриллиантов и безудержный разврат соседствовали, также как аромат благовоний, изобретаемых самыми изощренными парфюмерами, сопутствовал запахам нечистот из выгребных ям, которые тщательно укрывались гобеленами, но не спасали от вони. И это никого не смущало! Напротив, подобное сочетание запахов становилось неким признаком моды! Один аристократ заметив, что у стен версальского замка сильно разит мочой, приказал своим крестьянам дружно помочиться возле стен своей резиденции.
Парижане жили театром. Их кумирами были не герои бессмертных пьес Расина, Мольера, Корнеля и Вольтера, их сердцами владели актрисы и танцовщицы, кружившие головы всему Парижу. Они были разборчивы, эти девчонки, и не всякому богатенькому старичку удавалось завладеть телом, той, кем
Шамкая беззубым ртом, какой-нибудь герцог или граф мог запросто ошибиться в цене, прокравшись в уборную актрисы:
– Мадемуазель, не согласитесь ли принять у меня 600 луидоров, и подарить мне свою благосклонность.
– Ах, я вам сама дам двести монет, - отвечала очаровательная бесстыдница, - если утром у вас будет лицо как у юного королевского пажа.
– Так сколько же вам необходимо? – обескуражено спрашивал трухлявый ловелас.
Придирчиво осмотрев визитера, молоденькая актриса отворачивалась к зеркалу и пребывала некоторое время в раздумьях, производя одной лишь ей известные арифметические действия. Видимо, отыскивая в собственном отображении некое математическое уравнение, где красота и молодость равнялись неизвестной величине в золоте. Наконец, «Икс» или «Игрек» был найден, и озвучивалась цифра. Как правило, старческое вожделение побеждало, и золотые монеты рассыпались у ног красавицы.
Весело жил Париж. Но в этом веселье чувствовалась какая-то напряженность, отчаянность, ощущалась непонятная неизбежность конца. «Пир во время чумы!» - лучше не скажешь. Все жило, крутилось, существовало по одному принципу: «После нас – хоть потом!». И не важно, кто первый произнес это – сам Людовик XV или его фаворитка - маркиза Помпадур. Так и жили. Последним днем. Жизнь обесценилась, а все остальное – подорожало. И все смешалось. Гризетки из самых грязных кварталов могли в мгновение ока стать графинями, а беспутные маркизы и герцоги рыскали в поисках самых невероятных развлечений по грязным улочкам Латинского квартала. Хлеб ценился на вес золота, а золото разбрасывалось пригоршнями. Человеческое мясо ни стоило ни су, и каждое утро полицейские вызывали себе в помощь мортусов, страшных, одетых с ног до головы в рогожу мужиков, собирать ночной урожай трупов, что валялись на парижских улицах. Одни мертвецы были зарезаны за кусок хлеба, за пару монет, другие проткнуты шпагой за косой взгляд или неловко оброненное слово. Сходно было одно: все валялись абсолютно голыми, обобранными до нитки, за тот один час да рассвета, пока их не обнаружили полицейские. Не стало ни честных женщин, верных жен и целомудренных женщин. Все пожирал всесокрушающий и безжалостный Молох порока и разврата. Все продавалось и все покупалось – верность и девственность, благочестие и юность. Все имело свою цену. Было модно среди аристократов держать у себя для развлечений наложников и наложниц из далеких колоний. Другой цвет кожи возбуждал. Придворные дамы шушукались, прикрываясь роскошными страусиными веерами:
– Ах, графиня, если бы видели этого эфиопа обнаженным… какой самец! Я испытала неописуемый восторг!
Им вторили кавалеры:
– Чернокожая плутовка совсем меня свела с ума!
– Продайте, виконт!
– С удовольствием, чуть погодя. Дайте еще немного самому насладиться.
В литературном салоне графини де Буффлер кто-то заявил:
– Любовь ко всему человечеству должна затмевать даже любовь к отчизне!
Хозяйка незамедлительно откликнулась:
– Это не так! Я, например хорошая француженка, но это не мешает мне желать счастья всем остальным народам.
На что Жан Жак Руссо заметил вполголоса:
– До пояса наша графиня – француженка, а ниже – космополитка! – намекая на нескончаемую череду ее любовников, среди которых немало было представителей коренного населения Сенегала, Туниса, Алжира и даже далекой Америки – колониальных владений Франции.
Кронпринца завертела круговерть парижских развлечений. Оперы и комедии, балы и маскарады, охоты и скачки, подъемы на воздушных шарах и фейерверки. Он расточал любезности, он всем улыбался, он был так обходителен и с королем и, главное, с Дю Барри, что просто очаровал их. А театр… мечты Густава сбывались. Он упивался им! А женщины…? Они его очень привлекали, но Густав слыл чудаковатым ухаживателем. Дальше сентиментальных стишков и напыщенной исторической прозы дело не шло. Но поймать такую птичку в любовные сети, не мечта ли любой парижской куртизанки. После стихов можно и о деньгах поговорить. До Стединка ли было Густаву…, а юный барон так надеялся на эту встречу!
– Милый барон, - говорил ему кронпринц, - я готов предоставить вам камергерство. Я вас жду всегда в Швеции. А пока… пока я попрошу Кройтца и Шеффера похлопотать о капитанском чине для вас, мой дорогой друг.
Позже Стединк понял, что у кронпринца большая привычка к вежливым и приятным словам, но не более того, что можно воспринимать всерьез.
– Простите меня, барон, я встретил здесь в Париже одну прелестницу, она великолепна в роли Заиры. Я увидел на сцене бессмертное творение Вольтера и был сражен наповал. И драматургией великого мыслителя, (и моего учителя), и восхитительной игрой мадемуазель Гюс.
– Аделаиды? – усмехнулся Курт.
– Вы знаете ее, барон?
– Кто ж не знает в Париже блистательную мадемуазель Гюс, ваше высочество, - Стединк склонился в поклоне, избегая встречаться глазами с принцем. Кто ж не знал эту шлюху…
– А я представьте, был приглашен этим небесным созданием на ужин, а утром, этим чудесным утром, мы поехали за город и гуляли среди всей трогательной весенней прелести природы. Мы говорили об искусстве, о живописи, о литературе, я читал ей стихи… Ах, какая, Стединк, у нее чувственная неиспорченная душа! Какая чистая! Я попытаюсь объясниться ей в любви. Как думаете, Стединк, ее не оскорбят мои чувства? Мне она кажется такой ранимой! А может она ответит взаимностью? А, Стединк?
– Да, наш принц влюблен безнадежно, - понуро думал Курт, выслушивая признания Густава, - а Аделаида Гюс, конечно, полюбит эту голову, напоминающую своей формой редьку, этот скошенный лоб, длинный нос и мясистый подбородок. И будет влюблено смотреть в ваши выпуклые бараньи глаза, ваше высочество. Ах, мой наивный кронпринц, она будет называть вас красавцем, и при этом крутить, как угодно ей. Только где вы возьмете денег, ваше высочество, чтобы подогревать страсть актрисы? У сената, который с трудом выделил средства «на продолжение обучения кронпринца Густава за границей»? Вряд ли сенат одобрит поведение кронпринца. А мадемуазель Аделаида Гюс покинет вас тут же, как закончатся деньги. Кронпринц, вам надо взрослеть и видеть в Париже не его соблазны, требующие огромных трат, а наоборот, возможность получить деньги, чтоб усилить королевскую власть в нашей Швеции.
Но вслух сказал:
– Кто сможет устоять перед обаянием вашего высочества!
– Спасибо, мой друг, что вы меня понимаете! – Густав обнял барона. – Я так счастлив, так счастлив, - восклицал он.
– Вы были бы еще более счастливы, если б знали, к кому кроме вас, еще благосклонна наша Гюс. – усмехнулся про себя Стединк. Пока барону приходилось рассчитывать лишь на себя и собственные связи. Густав ничем помочь ему не мог. Но Стединк верил, он чувствовал великое будущее за кронпринцем. И его, и свое.
– Ничего, придет время, и я проявлю себя, а вы, ваше высочество, вспомните и позовете! – думал барон, наблюдая за любовным томлением принца. – Просто, вы первый раз попали в Париж.
Аделаида и правда очаровала Густава. Это была миловидная блондинка в полном расцвете своей красоты. Особенно хороши были ее вьющиеся золотистые волосы. Она всегда говорила мало, но очень взвешенно выстраивала свои фразы. Они были точны и безукоризненны, порой остры и ядовиты, зато движения ее были плавными и грациозными, как у кошки. Ее осанка и манеры ничем не отличали ее от дам большого света. Никто не слышал ее смеха. Она лишь улыбалась и прищуривала загадочные зеленые (кошачьи) глаза. И в пухлости ее ротика чувствовалась та же звериная безжалостность.