Сибирская амазонка
Шрифт:
Чтобы по тайге не шастали! Так ведь, или я ошибаюсь?
Отец и сын переглянулись. Иван ухмыльнулся и пояснил Алексею:
— Я ведь сразу понял, что это их рук дело, когда Сашка примчался как оглашенный. Наверняка он видел, как старший братец крался по тайге с ружьем, но думал, что он нас пришил по ошибке. Или все ж решили нас укокошить и на ратников все списать, любезный Никита Матвеевич? Только нам доподлинно известно, что они больше стрелами обходятся, потому как пули на таких, как мы, жалеют.
— Господь с тобой, Иван Лександрыч! — произнес глухо
Вы ж сами того не понимаете, в какую кутерьму влезли. — Он тяжело вздохнул и перевел взгляд на простыню, прикрывавшую труп Голдовского — Дозвольте распорядиться унести тело в ледник. А то дух от него…
— Распорядись, но только живо! — согласился Иван и приказал уже другим тоном:
— И снаряди казаков, которые наше донесение в губернию доставят. Сроку тебе двадцать минут. А мы пока с Алексеем Дмитричем письмецо соорудим для начальства.
Шаньшин почти выбежал из комнаты. Гаврила поднялся следом, но Иван погрозил ему пальцем:
— Но, но! Сиди где велено, пока батя не вернется! И не вздыхай! Мешаешь нам писать!
Гаврила пересел на лавку к окну и вперился тоскливым взглядом в носки своих сапог, а сыщики, склонившись голова к голове, принялись что-то обсуждать, затем писать, после опять обсуждать и даже, судя по слегка повышенным тонам, ссориться. Но как Гаврила ни прислушивался, так ничего и не понял. Он все же сделал вывод, что для него самого встреча с коровьей лепешкой может оказаться более плачевной, чем для сапога, который в нее угодил ненароком.
Глава 17
— Ты, Никита Матвеич, словно дите малое! — Иван уставился на атамана усталым взглядом. — Неужто не понимаешь, что чем больше запираешься, тем больше у меня к тебе вопросов? Я ведь понял, почему ты молчишь. Думаешь, короткий язык — залог спокойствия и тишины? Нет, шалишь, брат! Я все равно до всего докопаюсь, только дружбе нашей тогда конец, и коль попадешь в заварушку, на помощь мою не рассчитывай.
Атаман сидел на лавке у окна, расставив ноги, и смолил одну цигарку за другой. На Ивана он почти не смотрел, на вопросы отвечал неохотно, устремив хмурый взгляд в пол. Гаврила дожидался своей очереди в канцелярии.
— Учти, — продолжал Иван, — мы ведь не уедем отсюда, пока не узнаем, кто убил Голдовского, кому и по какой причине он помешал? Ты ведь понимаешь, что мы обязаны будем доложить начальству о творимых здесь безобразиях. А оно непременно спустит отчет генерал-губернатору. А тот вызовет на ковер войскового атамана. «А что там у тебя творится в станице Пожарской? — спросит у него генерал-губернатор. — Почему станичники службу не справляют должным образом?
Или станичный атаман слаб? Захворал? Перестарался на государевой службе? Значит, пора ему на покой! — Иван вдруг вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, ухватил Шаньшина за грудки. — Говори, кому служишь, Никита, государю или темным людишкам, что в тайге
Атаман оторвал его руку от чекменя, поднял на Вавилова тяжелый взгляд.
— Никто в роду Шаньшиных труса не праздновал, заруби это на носу, Иван Лександрыч! И государю я, почитай, тридцать годков верой и правдой… И здесь пекусь не о собственной заднице, а о тех, кто за моей спиной… Бабах, ребятишках… Мы все здесь тайгой живем, поэтому ее законов не нарушаем. — Он перекрестился на образа и как-то обреченно произнес:
— Ладно, отвечу я вам, но только то, что знаю.
Многое мне неведомо, это уж как перед господом… — Он опять перекрестился. — Мне теперь все едино…
Иван помолчал некоторое время, рассматривая атамана.
Лицо у того потемнело и осунулось, а глаза утратили былую озорную живинку. Даже усы поникли. Алексею стало его даже жалко, но он вспомнил, что непомерное упрямство Шаньшина уже сослужило всем плохую службу, и перевел взгляд на бумаги: Иван поручил ему записывать показания атамана.
— Во-первых, объясни нам, наконец, что это за ратники такие? Откуда они здесь взялись? И почему все их так боятся?
— Почему боятся? — усмехнулся атаман. — А потому и боятся… — Он кивнул на темное пятно на полу. Там полчаса назад еще лежал труп Голдовского. — Они разрешения не спрашивают. Раз — и готово!
— Я одного не понимаю, неужто с ними невозможно справиться? — удивился Иван. — У тебя ж такая сила, контрабанде хвосты крутите, хунхузов бьете, а доморощенных разбойников к ногтю прижать не можете. Или мне летучий отряд из губернии вызывать? Они ребята резвые, живо этих жуликов в бахотне переловят!
— Они не жулики, — посмотрел исподлобья атаман, — и себя называют ратниками веры. За Шиханом, говорят, у них скит, вернее, чуть ли не крепость выстроена. Еще при бате. моем туда военную команду посылали, но они человек десять солдат потеряли и вернулись ни с чем. К крепости не подойти.
Ловушки, западни… Да и сами ратники — люди отчаянные.
Один против пяти дерется и побеждает.
Алексей и Иван переглянулись. Уж они-то видели, как эти ратники сражаются. Вернее, ратница, а что тогда говорить о мужиках?
— Выходит, они здесь давно появились?
— Дед рассказывал, еще в прошлом веке. Оне тоже из старообрядцев. Якобы пришли то ли с Урала, то ли с Тобола.
Старцем у них был Никодим Галанин. А до него Паисий-Сибиряк. Его Екатерина и Священный Синод вне закона объявили.
Велено было травить, как волка. Поначалу оне на Тоболе да в Тюменском уезде скрывались. Там лесов и болот тоже немерено. Народу в скитах да на заимках много собралось из тех, кто за веру Христову гореть готовы были. Тогда много гарей полыхало. Целыми деревнями в огонь шли. Военные команды так и шныряли вокруг, все пытались главного «лаятеля»
Паисия изловить. Дед сказывал, что старец Паисий человеком был отчаянным, а Никодим и того больше, самого тобольского митрополита халдеем обозвал. Тот и взъярился.