Сидни Чемберс и кошмары ночи
Шрифт:
На лугу удлинились тени, впереди лениво текла река. Последние лучи солнца золотили шпиль колокольни.
— Прекрасная летняя идиллия, — заметила Аманда, беря Сидни под руку. — Хотела бы я проводить здесь больше времени.
— Ты можешь проводить тут столько времени, сколько пожелаешь.
— Не уверена, что это понравится Хильдегарде.
— Она совершенно не ревнивая.
— Женщина, в которой нет ни единого изъяна.
— Ни единого. Хотя, как и ты, она бывает слишком ко мне добра.
— Чушь! Иногда ты несешь откровенные глупости, Сидни…
Их
— Хорошо, что я вас застал! Боюсь, у меня плохие новости.
— Что такое?
— Мистер Али умер, так и не оправившись после отравления. Мы вызвали Джарвиса, но беда в том, что родственники покойного — мусульмане. Они требуют немедленного погребения. Поговорите с ними, Сидни, оттяните похороны насколько возможно.
— Не сомневаюсь, у них есть свой священник — имам.
— Здесь нет. Возьмите в помощь Леонарда. И пусть вас не волнует, если на это уйдет много времени: чем больше, тем лучше, пока все не выяснится. Родные очень расстроены, с ними сейчас Энни Томас. Занимайтесь своей работой, а нам необходимо во всем разобраться.
— Вы подозреваете, что смерть не была естественной?
— Мне нужно, чтобы вы, Сидни, вспомнили все, что случилось в прошлую субботу. Вы не заметили ничего необычного? Кто еще пил лимонад? Предложили ли напиток ему одному или пили многие, а он умер, потому что у него слабое здоровье? Если пил он один, кому, черт возьми, потребовалось убивать его?
Семья Али жила на Милл-роуд над индийским рестораном, где подавали восточные блюда. Изучая меню, Сидни подумал: разве привыкшему к такой еде человеку может быть страшен невинный лимонад или кусочек бисквита миссис Магуайер?
Сидни снял ботинки и выразил соболезнование родителям Зафара — Васиму и Шакси. Их дети — Ааквил, Мунир и Нуха — растерянно смотрели на него. Они не проронили ни слова и молча двинулись за родителями, которые повели Сидни в небольшую комнату, где стоял низкий диван и деревянные стулья. Шторы были закрыты, горела свеча; единственным украшением оклеенных крашеными обоями стен было изречение из Корана в раме. Жизнь словно остановилась, и помещение казалось таким же пустым и одиноким, как бассейн, из которого в конце сезона спустили воду.
Васим и Сидни сели, а остальные остались стоять, недоумевая, зачем к ним пришел чужой священник и как долго он пробудет в их доме. Шакси спросила, не желает ли гость закусить, но было очевидно, что ей не до угощений. Сидни ответил, что выпил бы воды. Он не хотел обременять несчастных родственников умершего — понимал, что все их мысли сейчас о Зафаре. Наверное, корят себя за то, что переехали в Англию. Думают: остались бы дома, и сын был бы жив. Вслух никто ничего не сказал, хотя мысль эта витала в воздухе, и молчание было проникнуто неподдельным горем.
Сидни спросил, не заметили ли они чего-нибудь необычного в дни перед смертью Зафара. Васим ответил, что сын жаловался на металлический привкус во рту. На ногах и руках возникли припухлости, его мутило, рвало, мучили спазмы желудка и головокружение.
— Ужасный поворот событий, — произнес Сидни, собираясь прощаться. — И это после такого успеха. Раньше мне ни разу не приходилось видеть шапочного трюка. Невероятно! А Зафар проделал его с легкостью и изяществом. Его итоговая апелляция была на удивление спокойна и корректна, хотя я понимаю, что внутренне он торжествовал. Зафар принес домой мяч, которым играли в тот день?
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Обычно в крикете, если боулеру удается шапочный трюк, он оставляет мяч у себя.
— Ему было не до того. Зафар находился в таком состоянии, что едва переставлял ноги.
— Странно, что мяч вообще пропал. Я не могу этого объяснить.
— Все это вообще необъяснимо, каноник Чемберс. Остается только молиться.
— Мы можем помолиться сейчас. Без слов.
— Хорошо, каноник Чемберс. Давайте так и поступим. Я вам благодарен. Да пребудет с вами милость Аллаха.
Сидни решил, что ему необходимо поговорить с Энни — обсудить похороны и задать несколько вопросов, чтобы выяснить, не случилось ли с Зафаром в последние дни чего-нибудь необычного. Но мать сообщила, что ее дочь пока не готова ни с кем разговаривать. С момента смерти возлюбленного она не проронила ни слова, заперлась в своей комнате, отказывалась от еды, лишь пила воду. Не одевалась, ходила в пижаме только в ванную, лицо побледнело, распухло. Навестивший ее доктор Робинсон сказал, что снотворное давать опасно — как бы не вызвать передозировки. Требовались покой и время, чтобы Энни оправилась от горя.
Сидни все же настоял, чтобы ему разрешили повидаться с девушкой, и мать Энни нехотя показала ему дверь в ее спальню. Он тихо постучал и, назвавшись, объяснил, зачем пришел. Добавил, что ему не под силу изменить того, что случилось, но он хочет помочь ей занять подобающее место на предстоящих похоронах. Пусть люди, ради ее любви к Зафару, узнают об их отношениях.
Дверь открылась не сразу. А когда на пороге появилась Энни, Сидни заметил ее печальный взгляд. Она потупилась и отступила назад. Комкая платок и не говоря ни слова, вернулась на кровать, натянула на себя простыни и одеяла, отвернулась от гостя и уставилась в стену.
Сидни присел на кровать. Он понимал, как тяжело Энни сейчас, и приготовился к тому, что она вообще не проронит ни звука. Сидни предложил ей помолиться. Она не захотела.
— Тогда скажи, чего ты хочешь?
— Чтобы он снова был жив. Но это вам не под силу.
— Да.
— Если я закрою глаза и сюда никто не придет, если останусь одна, то, может, проснусь и обнаружу, что ничего не случилось?
— Твоя потеря ужасна. — Сидни не знал, что сказать. Оставалось ждать, когда Энни обретет способность говорить.