Сидр для бедняков
Шрифт:
— Когда я переходила речку, я поймала твой взгляд, и столько в нем было ненависти и отвращения, что я испугалась, хоть для меня это, представь себе, не ново. Ты никогда обо мне не думал, никогда со мной не считался. Ты хоть раз спросил, что я чувствовала и чем жила в те дни, когда ты не приходил? Оказывается, что и приходил-то ты, только когда во мне нуждался, чтобы вернуть веру в свои силы, чтобы я помогла тебе сблизиться с Софи, как ты сейчас дал мне понять. — Марта засмеялась, но в смехе ее слышались слезы. — А вовсе не потому, что любил меня.
— О господи! Как все вы похожи одна на другую! Любишь! Не любишь! С ума можно сойти.
— Чего же ты все-таки ждешь от меня?
Рейнир закрыл перочинный ножик и сунул в карман.
— Покоя, —
Марта прижалась щекой к колену, чтобы Рейнир не видел ее лица.
— Возможно ли, думал я, встретить женщину, пылкую и вместе с тем умную, женщину, которая не станет требовать от тебя больше, чем ты можешь ей дать, а сама готова отдать все, что имеет, притом без налета сентиментальности, не думая о последствиях и обязательствах…
— И что же, я тебя разочаровала?
— Да, к сожалению. Точнее, все вышло так, как я опасался. Ты в себе не уверена. Боишься назвать вещи своими именами. С первой же встречи ты принялась рассуждать о каких-то мечтах, ожиданиях. Того, что мы имели, тебе было недостаточно.
— А что мы имели? — прошептала Марта.
— Я поверял тебе свои замыслы, которыми ни с кем никогда не делился.
— Ах, эти важные беседы! — насмешливо перебила Марта. — Психология и абстрактная живопись, додекафоническая музыка и разные там эссе по антропологии и кибернетике! Ты вполне научно разбирал по косточкам своих коллег и моих сослуживцев. А в промежутках мы пили коньяк и вино, пока, вконец одурманенные, уже не чувствовали ничего, кроме сострадания к самим себе — двум непризнанным гениям. В итоге все заканчивалось в постели под сенью парочки жалких репродукций, которые ты, расщедрившись, преподнес мне — хлам, пылился, наверное, на чердаке в ожидании старьевщика.
Рейнир изумленно поднял брови.
— О чем ты говоришь? Неужели это и вправду тебя обидело? Но ты ведь сама просила меня найти что-нибудь подходящее!
— Хм! Тусклые, допотопные фотографии картин старых мастеров! — Марта тяжело вздохнула, на глазах ее блестели слезы. — «Вот, — сказал ты, как сейчас помню твои слова, — возьми. Конечно, ничего особенного, но все-таки…» А впрочем, к тем чертогам, где мы встречались, эти шедевры вполне подходили. У тебя даже в мыслях не было принести мне что-нибудь из своих любимых вещей, которыми ты дорожишь, которые тебе нравятся. Боишься нарушить табу, господствующее в твоем доме, в доме твоей Софи!
— Знал бы я, что этот пустяк так тебя огорчит… Как давно это было? Я ведь думал, ты вообще не придаешь значения подобным мелочам. В конце концов, эта комната была…
— Что комната?! — Марта вскочила и топнула ногой. — Для тебя она была безликой, правда? Ты ни разу не назвал ее «наша комната», как я, например. Впрочем, со временем я тоже стала называть ее просто комнатой, снятой потому только, что там был отдельный вход с улицы. Теперь ты понимаешь, почему я там не осталась на следующий год, когда ты меня бросил? Потому что эта комната уже не могла стать моей.
— Не кричи, — оборвал Рейнир.
На тропинке из-за кустов жимолости, образовавших высокую изгородь, показался человек с тележкой, нагруженной свежестругаными колышками.
— Вставай, идем отсюда. — Марта в нервном возбуждении совала ноги в грязные туфли.
— Куда? Здесь все тропинки ведут к одному месту, — сказал Рейнир, зевнув.
На этом берегу деревня называлась Шатиньи-Леглиз. Вокруг запущенного луга с протоптанными крест-накрест дорожками стояло десятка полтора домишек, бакалейная лавка — она же кафе — и еще одно здание, разделенное на две половины: левая, очевидно, служила мэрией, а правая — школой. Дальше виднелась небольшая церковь, когда-то, видимо, принадлежавшая замку. Между церковью и школой располагалась квадратная площадка, обнесенная белыми
— Рейнир, — сказала наконец Марта, прерывая тягостное молчание, — ты только что говорил… Софи знала, что ты встречаешься со мной?
— Да, знала и одобряла. Других женщин — нет. Те становились между мной и ею. Угрожали нашей совместной жизни. Тебя она не боялась.
Марта словно оцепенела. Такого унижения она не ожидала.
— Так почему ты ко мне вернулся? Почему захотел уехать со мной, а не с другой женщиной? И почему именно теперь? Неужели и на этот раз лишь ради Софи?
— Нет, вовсе не ради этого. Господи, Марта, разве я знаю? Да и какое это имеет сейчас значение?
— Хорошо, если не это причина, стало быть, что-то изменилось?
— Постарайся смотреть на эти вещи просто, как я. Ты моя подруга, я к тебе привязан, ты привлекательная женщина, и мне приятно бывать с тобой.
— Иной раз — да, иной раз — нет, — громко и твердо сказала Марта и отвернулась от него. — А теперь предположим, что и я отношусь к тебе с такой же легкостью. Разве этого достаточно, чтобы уехать вместе и послать все к черту?.. Иди, не стесняйся, я лучше побуду одна, — крикнула она, когда Рейнир, разозлившись, ускорил шаг и обогнал ее.
Марта постояла в нерешительности на дороге, потом круто повернулась и пошла в противоположную сторону. Справа бежала тропинка, терявшаяся в чаще ежевики. Пригибаясь под колючими ветками, Марта вышла на полянку и села в траву.
Марте страстно хотелось вернуть себе тот мир, который когда-то временами открывался ей, но потом был утрачен. Произошло это после встречи с Паулем — поначалу просто знакомым, приятелем ее друзей, а затем как бы открытым заново, когда по его приглашению она впервые пришла к нему домой. Здесь, в привычной для себя обстановке, он вовсе не был тем неуклюжим молчуном, каким казался в любом другом обществе. Приятно удивленная таким перевоплощением, Марта любовалась им, а он показывал ей свои коллекции кристаллов и руд, рассуждал о пластах залегания, о структуре граней. Его научные объяснения звучали для нее как признание в любви к гармонии и порядку, за его сдержанностью угадывалась внутренняя страсть. Она брала в руки кусок кварца и подносила к свету, чтобы полюбоваться блеском и причудливыми переливами красок. Пауль удивленно улыбался, гордый, что ему удалось пробудить в ней интерес к тому, что было главным в его жизни.
Сдержанным и медлительным был он и в любви. В Марте все клокотало, один порыв сменялся другим, а он и не замечал их, и даже заметив, все равно бы не понял. Пауль отдавал себя не целиком, а только частично. Марта же всегда жаждала полноты и цельности чувств.
Со свадьбой они не спешили: ни владелица пансиона, в котором жил Пауль, ни Учебный центр, где работала Марта, не могли предоставить им квартиру. У Марты была комната в здании Учебного центра. На одном этаже с ней жили еще двое сотрудников: женщина из отдела социальной помощи и пастор. Казалось бы, можно в свободные часы запереться на ключ и отдыхать, но не тут-то было. Непрерывная беготня по коридорам и стук шагов на лестнице создавали изрядный бедлам. Стоило Марте переступить порог своей комнаты, как тотчас по всякому пустяку начинали барабанить в дверь или звать ее к телефону. Поэтому, если не было срочной работы, она уходила по вечерам в пансион к Паулю. С друзьями и общими знакомыми она встречалась либо у него, либо где-нибудь в кафе. Мало-помалу собственная комната превратилась для нее в довесок к Учебному центру, а время, которое она в ней проводила, — в сверхурочное продолжение рабочего дня. Хозяйкой она себя там не чувствовала.