Сидр для бедняков
Шрифт:
Марта сидела на опушке леса и чертила палочкой на земле дом, забор, какие-то геометрические фигуры. «Он сказал, что я ее ненавижу. Это ложь, и все же я несу ответственность за то, что ворвалась в чужую семью. Кроту простительно, он слепой, живет под землей, повинуется только своему инстинкту, но я-то, я-то знала, что делаю. Мне хотелось, чтобы Рейнир принадлежал мне одной, мне нужны были его ласки, его внимание или то, что я считала нежностью и вниманием. Ради этого я обманывала Пауля — вот мое второе предательство, единственное, в котором я еще смею признаться. Почему в отношении маминых друзей я сохраняла лояльность и даже больше чем лояльность? Вероятно, я всегда подозревала то, что сгоряча выпалил Рейнир: они не считают меня своей. Я мучилась сомнениями и не могла смириться с этим. Расстаться с ними? Нет. Ведь это значило бы утратить чувство принадлежности к их кругу, перестать жить их мечтами о будущем. Наверное, в глубине души я всегда знала, что
Марта нарисовала на земле звезду и обвела ее концы ободком. Звезда стала походить на кристалл. Марта вздрогнула и стерла все. Неужели, если хочешь жить в этом мире, надо жертвовать своей цельностью, своей нравственной чистотой? Вокруг стена леса, точно блеклый старинный гобелен, отгородивший Марту от ярких живых красок действительности. Раздвинуть, разорвать эту преграду, слиться с вечной природой, неподвластной ни человеческим страстям, ни времени, стряхнуть с себя все нечистое и познать настоящую радость жизни!
Рейнир издали увидел юбку Марты — светлое пятно на фоне темного леса, но не сделал ни шагу в ее сторону. Не пожелал пойти ей навстречу. Пока еще нет. Марта стала для него козлом отпущения, на ней он выместил чувство бессилия перед Софи. В его глазах Марта воплощала те идеалы, которые раньше были его собственными, — вот почему он так безжалостно на нее ополчился. В сущности, он ополчился на самого себя, каким был в годы войны и оккупации, когда вместе с товарищами участвовал в Сопротивлении, и позже — в сорок пятом, в сорок шестом. Именно поэтому беседа с Фоллером побудила его, вопреки собственному желанию, все же искать контактов с Мартой, еще раз встретиться с прошлым. Он ополчился на то самое, что было основой его уважения к самому себе, и в то же время втайне надеялся получить от Марты доказательство, что его былые идеалы и поныне неколебимы в своей жизненной правдивости и силе.
Марта, как выяснилось, ничуть не походила на стяжательницу и карьеристку, и это наблюдение привело Рейнира в замешательство — следить за таким человеком просто непорядочно. При всем желании найти в ней сколько-нибудь серьезные недостатки он не мог отрицать, что Марта — человек искренний, чистосердечный и что в ней нет ничего наигранного. И все же он не целиком ей верил. «Такая сложная натура, — думал он, — не может быть одновременно столь наивной!» Ему казалось, что она недостаточно хорошо знает самое себя, втайне побаивается и людей, и всего мира. Она всегда хотела считаться полноценной, всеми силами стремилась завоевать авторитет и одобрение и в то же время при первом сигнале тревоги была готова броситься в наступление или перейти к отчаянной обороне. И всякий раз, когда Рейнир видел, с какой прямотой и доверием Марта относится к людям, которых он сам считал неблагонадежными, его коробило, и эту, с его точки зрения, нелепость он объяснял ее внутренней раздвоенностью — неосознанной или, быть может, подавляемой. Потом он снова начинал сомневаться. Временами ему казалось, что правда на стороне Марты и что именно благодаря своей прямоте и уму Марта была не просто хорошим человеком, более того, к ней никогда не прилипали ни фанатизм, ни лицемерная кротость, с которыми она соприкасалась. Желание видеть ее в таком свете всегда появлялось у Рейнира в критические моменты, когда он терзался сознанием собственной непоследовательности. И тем ожесточеннее было его внутреннее сопротивление Марте в других ситуациях, он не мог простить ей, что она не считается с чужими мнениями и все же не в силах заставить его примириться с тем, что требовательно заявляло о себе в глубине его существа. Он был вынужден постоянно задумываться о вещах, которых вовсе не искал в этой связи: о чувстве солидарности, дружбе, доверии, уважении. Сотни раз собирался он предупредить ее, думая, что она чего-то недопонимает. Проще всего было бы сообщить Фоллеру и другим руководителям Фонда, что у них, собственно, нет оснований для беспокойства, что, приглашая по своему выбору лекторов, Марта Вейк искренне верила, что это пойдет на пользу Учебному центру. Но в том-то и дело, что он не мог дать такой отзыв именно потому, что Марта была его любовницей. Раз уж здесь примешиваются личные чувства, он обязан быть максимально объективным. Любовь — это одно, а дело — совсем другое. Пожалеть Марту, все тихо-мирно уладить — значило самому стать соучастником того, что он называл дурачествами и со всей категоричностью отвергал. Оставаясь в этом смысле противником Марты, Рейнир «уступил» ей в другом: стал ее возлюбленным, чуть не разрушил ради нее свою семейную жизнь. Но эта двойственная роль была ему более чем неприятна. «Надо кончать, — думалось ему по временам, — так дальше продолжаться не может». Однако жить без Марты он тоже не мог. Он привык разговаривать с ней обо всем, ему не хватало ее общества, когда они
Обидно, что он так и не знает, любит ли Марту.
Марта задремала. Лес был объят глубокой тишиной. Солнечный свет процеживался сквозь листву, разбрасывая зеленые блики. Тоненькие былинки под деревьями походили на прозрачную стеклянную паутину. Откуда-то из сумеречной дали возник перед ней странный зверь с белоснежной шерстью и густыми, длинными ресницами. Прямо из середины лба у него вырастал витой рог слоновой кости. Сказочный зверь был так красив, что сердце Марты дрогнуло. Она потянулась к нему, чтобы погладить, сказать что-то ласковое, привораживающее, но все слова вдруг позабылись. Она хотела притянуть его голову себе на колени, но устыдилась: не было у нее ни той величавой осанки, какой отличался зверь, ни мягких колен, на которые он мог бы склонить свою голову. Мысль, что сейчас он бесследно исчезнет в лесной чаще, была столь невыносима, что Марта закричала: «Нет!» Открыла глаза и увидела над собой лицо Рейнира.
— Ты опять здесь? — спросила она, однако не шевельнувшись. — Держался бы от меня подальше! Я ведь тебя компрометирую.
— Не принимай наш разговор так близко к сердцу. Не стоит. Я знаю, что могу доверять тебе во всем, Марта.
— Ошибаешься. Ведь я человек опасный.
— Да нет, ты просто типичная идеалистка. Не видишь в людях ничего дурного, потому что сама не способна на подлость.
Марта пожала плечами. Она еще ждала, что из лесу выйдет приснившийся ей зверь, и пристально глядела вдаль.
— Ты ни перед кем не провинилась, — продолжал Рейнир. — Иначе разве был бы я сейчас с тобой? Если понадобится, я буду тебя охранять даже от тебя самой. Я знаю, ты никогда не подведешь. В этом я твердо уверен.
— Так уж твердо уверен?
Он присел рядом в тень, оба молчали. Рейнир смотрел на ее профиль, на рассыпанные по плечам влажные волосы. Марта казалась спящей, хотя глаза ее были открыты.
— Почему ты молчишь?
— А что я должна сказать? — полувопросительно отозвалась Марта, не сводя глаз с лесной опушки. — Не знаю даже, о чем нам теперь говорить.
— Тогда о чем ты думаешь?
— Сомневаюсь, что мои мысли тебе интересны. — Она откинулась назад и рукой прикрыла лицо от солнца. — Впрочем, раз тебе так хочется, поговорим начистоту. Как можно обвинить и осудить человека, если он даже не знает, в чем его вина? Если ему не предоставляют возможности защищаться? Блаженны изгнанные за правду. Фоллер любил цитировать это евангельское изречение, и обрывки его разглагольствований до сих пор звучат в моих безбожных ушах. Женщина, еретик и человек в одном лице — вот что я такое. Не то сатана, не то ведьма — анафема, vade retro! [29] — существо без нравственных устоев, такой я представляюсь тебе и твоим единомышленникам. На деле нравственный кодекс у меня есть, и сводится он к тому, чтобы жить в чистоте. Никого не обманывать, не вводить в заблуждение, а быть — пойми! — всегда прямой и справедливой. Лучше заблуждаться, да, в тысячу раз лучше заблуждаться, чем быть пролазой, балансировать на острие ножа…
29
Изыди! (лат.)
Рейнир ничего не ответил. Потом повернулся на бок, оперся на локоть и посмотрел на Марту, лежавшую рядом с ним в своей желтовато-зеленой летней юбке, которую она, как ему вспомнилось, постоянно носила в первое время, когда они стали встречаться. На длинной нежной шее билась жилка, пушок на загорелой руке отливал золотом. Глаза ее были закрыты. Рейнир потянулся к ней, спрятал лицо на ее груди.
— Я никогда не хотел причинять тебе боль.
Марта вздохнула, что-то в ней расслабилось, она прижалась подбородком к его волосам и обняла его свободной рукой. Так они лежали, не говоря ни слова.
Потом Рейнир поднял голову и стал короткими и быстрыми поцелуями осыпать ее щеки, подбородок, волосы. Он что-то шептал, что именно, Марта не слышала, но теплая волна поднялась и залила ее целиком, она повернулась и прижалась к нему. В унылом лесу, в лучах полуденного солнца она отдалась ему с таким страстным самозабвением, как никогда раньше. Чуть-чуть приоткрыв глаза, она увидела над головой Рейнира колышущуюся листву и небо, по которому плыли бело-голубые облака. Сегодня в последний раз, больше мы никогда не будем вместе. Улыбка скривила ее губы. Для нее любовь всегда исключала вульгарность. А здесь, в пыли, в мятом платье, в некрасивой позе. Ну и что! Ведь и он почувствовал в тот миг желание, и вспышка страсти была взаимной.