Силач
Шрифт:
Сьенфуэгос глубоко сомневался, что хотя бы одному кораблю удалось уцелеть, пока спустя четыре месяца не пришло известие, что каравелла Хуана де ла Косы и Родриго Бастидаса благополучно достигла Кадиса. Все это время канарец не находил себе места, с болью в сердце вспоминая друзей, у которых так многому научился.
Бонифасио Кабрера был настроен куда оптимистичнее в отношении «Гукии», будучи глубоко убежден, что никакому, даже самому страшному, урагану не справиться с отважным капитаном де ла Косой.
Брат Николас де Овандо, допустивший
Он открыл свои амбары и кладовые, а также королевскую сокровищницу, направил людей на помощь пострадавшему городу, и явил такой пример бескорыстия и самопожертвования, что горожане почти забыли его вину в гибели флотилии.
Неделю спустя корабли адмирала Колумба ушли на запад. Море было спокойно, ярко светило солнце, легкий бриз надувал паруса, и ничто не предвещало приближения одной из самых ужасных бурь, какие только знала история человечества. Шторм долгих семь месяцев сбивал моряков с курса, пока наконец они не бросили якоря у берегов соседней Ямайки.
Но для жителей Санто-Доминго Колумб уже давно был вчерашним днем; они предпочли бы забыть об этих страницах своей истории, как предпочли забыть о чудовищном урагане, разрушившем город.
Жизнь начиналась сначала.
Город возрождался заново, новые улицы и площади вставали на месте разрушенных. Прежние хижины и лачуги сменились новыми каменными домами на глубоких фундаментах, с прочными крышами, которым не страшны никакие ураганы. Уцелевшие горожане, побывавшие на краю могилы, стремились всячески обезопасить себя.
Враги Николаса де Овандо один за другим начали потихоньку выбираться из лесной чащобы, но, когда стало ясно, что он не собирается предпринимать против них мер или наказывать за прошлые преступления, хлынули в город потоком, чтобы присоединиться к горожанам, поднимавшим из руин город, который возрождался и расцветал не по дням, а по часам.
Десять дней спустя Сьенфуэгос попросил у губернатора аудиенции, желая узнать, распространяется ли амнистия на узников, арестованных по велению страшной Инквизиции.
— Сложный вопрос, — честно признался де Овандо, до которого вдруг дошло, что он оказался в полушаге от того, чтобы посягнуть на власть святой церкви. — Насколько я понимаю, донья Мариана Монтенегро может гулять везде, где ей вздумается, но если какой-нибудь фанатик-доминиканец потребует, чтобы я заключил ее под стражу, я вынужден буду пойти на компромисс.
— Но почему? — спросил Сьенфуэгос.
— Потому что брат Бернардино все еще не принял решения относительно ее дела, а следовательно, на ней по-прежнему висит обвинение в колдовстве, и я не волен, да и не желаю присваивать не принадлежащих мне полномочий.
— В таком случае, попросите брата Бернардино, пусть он примет наконец решение относительно доньи Марианы, чтобы она хотя бы знала, чего ждать.
— Сказать по правде, я не могу вершить правосудие за него, — признался губернатор. — Сам я предпочел бы закрыть это безумное дело, но считаю себе обязанным уважать его решения.
— Тогда позвольте мне попытаться самому его убедить.
— Убедить? — удивился брат Николас де Овандо. — Я слышал, что вы запросто убиваете мула ударом кулака, за что вас прозвали Силачом; но боюсь, вправить мозги твердолобому брату Бернардино и заставить его изменить свое мнение не под силу даже вам.
— И все же я хотел бы попытаться.
— Ну что ж, воля ваша, — ответил тот, давая понять, что разговор окончен. — Не знаю, что за отношения связывают вас с подследственной, и, честно говоря, не хочу знать. Но если, паче чаяния, вам удастся уговорить брата Бернардино положить мне на стол отчет о том, что обвинение в колдовстве с нее снято, вы даже не представляете, как я буду счастлив.
Канарцу потребовалось три долгих дня, чтобы разработать план действий. К тому времени, когда он наконец смиренно преклонил колени перед зловонным францисканцем, он подготовил убедительную речь.
Сначала Сьенфуэгос сказал монаху, что именно он поджег воды озера, используя для этого некое вещество под названием «мене», которое реально существует в природе и давно известно местным жителям, после чего признался, что является отцом ребенка доньи Марианы, а также в том, что вынудил дона Бальтасара Гарроте отозвать обвинение, заставив его поверить, будто бы демоны пьют по ночам его кровь.
Бедный монашек не верил собственным ушам, справедливо решив, что более безумной исповеди он не слышал за всю жизнь, и упорно отказывался верить, что в этих байках имеется хотя бы доля правды.
— Я понимаю, что у тебя самые добрые намерения, — сказал он. — Тем более, если, как ты уверяешь, ты любишь эту женщину и являешься отцом ее ребенка. Но не надейся, что я поверю, будто бы у тебя достаточно сил, чтобы поджечь озеро и убедить такого человека, как Бальтасар Гарроте. А если это действительно так — значит, ты и впрямь заключил договор с Люцифером, чтобы тот напал на него ночью.
— А если я докажу, что попросту обманул его, и сатана не имеет к этому никакого отношения, вы поверите, что на свете есть жидкость, способная гореть? — спросил Сьенфуэгос, раскидывая сеть.
— Возможно... — нехотя ответил брат Бернардино де Сигуэнса. — Только возможно!
— Тогда взгляните вот на это, — сказал Сьенфуэгос, извлекая из плетеной корзины крошечного зверька ужасающего вида.
— Это что еще за тварь? — воскликнул монах, отшатнувшись с гримасой отвращения. — Что это еще такое?
— Летучая мышь-вампир из глубины сельвы. Питается исключительно кровью жертв.
— Но это невозможно!
— Тем не менее, это так. Я запустил трех таких тварей в хижину Турка, после чего мне не составило труда его убедить, будто бы слуги дьявола пьют его кровь.