Сильнейшие
Шрифт:
Начисто вытер лезвие ножа. Взял зеркало из черного гладкого камня, положил на пол возле руки Огонька. Сжал его запястье и провел тонким лезвием по коже, так же, как себе только что. Боли подросток почти не ощутил, хорошая заточка — но кровь закапала прямо на черную поверхность… и зашипела, впитываясь.
А Кайе, высунувшись в дверной проем, кликнул кого-то.
Человек появился, невысокий, горбился так, что казался на черепаху похожим. Испуганный куда больше Огонька — это подросток сразу понял. Он стоял неподвижно, и смотрел на Кайе глазами зверушки
— Он посмотрит твою память, — пояснил Огоньку. — Так что лежи, не дергайся и не закрывай глаз.
— А кровь?
— Она поможет — по ней все видно. А зеркало не пустит кровь в землю. Не бойся, за собой не потянет. — Махнул рукой, подзывая робкого человечка.
Ладони легли мальчишке на плечи, холодные, вздрагивают. Потом пальцы пробежали по лбу, по вискам, по шее. Огоньку начало казаться, что он куда-то падает.
Он лежал смирно, не закрывая глаз… Сердце прямо-таки выпрыгивало из груди. И не сразу понял, что уже не себе принадлежит, что его словно ведут куда-то, не отпуская — держат мягко, но очень крепко. Невидимый проводник легко находил дорогу среди темноты, теней и световых вспышек. А после дорога, если была таковая, оборвалась, — Огонек полетел в бездну. Но его держали по-прежнему, и страх от падения был слабым совсем…
Не заметил, как потерял сознание.
А человек долго держал его за руку, потом отпустил, склонился перед Кайе и рассказал ему что-то. Потом поклонился и вышел, съежившись — и, переступив порог, схватился за сердце.
Огонек не узнал, что уканэ унесли из дома Тайау мертвым.
Очнулся на прежнем месте — Кайе развлекался в углу с ручной длиннохвостой птичкой. Другого человека в комнате не было.
Огонек осторожно сел.
— Цел? Голова не болит? — Кайе мгновенно обернулся к нему. Лицо его было встревоженным… а глаза щурились не по-доброму, и губу он прикусывал, явно о чем-то неприятном думая.
— Да… голова, — покрутил ею — кружится немного… эльо, ты что то узнал обо мне?
— Не спрашивай лучше, — он раздраженно махнул рукой. — Он видел то, о чем ты рассказывал. Амаута! Понимаешь? Полтора года памяти! Только полтора года! А кроме того — пусто. И паутина туи-ши. Так что…
— И… что это значит, эльо?
— Это может значить либо одно, либо другое.
Кайе оставил птичку и стремительно шагнул к Огоньку.
— Ты был уже лишен памяти, когда кто-то — может быть тот, из башни — запечатал то, что у тебя в голове, понимаешь? А потому…
— Что потому? — Огонек сидел, обхватив руками колени, и смотрел на Кайе большущими распахнутыми глазами.
— Да что угодно! Просто так не запечатывают прошлое! Ударился бы головой — все бы прочли, уж поверь! А чистый лист создавать — зачем? Это непросто. Чего ты не должен помнить, а? Может, убили твоего хозяина, а не сам он умер!
— Ппочему? — испуганно спросил Огонек.
— Идиот! — сердито отозвался юноша. Он стоял уже рядом, сжимая плечо Огонька.
— Что ты должен исполнить?
— Не знаю, — задохнулся Огонек. — Я не…
— Что «я»?! Скажи, зачем дарить тебе жизнь? Отравленный плод не оставляют среди прочих плодов просто так!
— Но я… — Огонек вцепился в руку, лежащую на его плече, словно утопающий в плывущую мимо ветку. — Эльо, пожалуйста! Я хочу жить! Защити меня — ведь ты можешь! Ты можешь?!
— Я-то? — тихо спросил тот, глядя непонятно. — Ты знаешь, кто я?
— Нет, эльо… откуда??
По лицу юноши словно тень пролетела:
— Нет? Ну и ладно. И не надо!
Скомандовал:
— Идем!
Огонек, весь дрожа, послушно последовал за ним. Вышли в сад, прошли по пустым дорожкам. Пару раз в отдалении мелькнули человеческие фигуры — кланялись. Огонек не видел ничего вокруг — был слишком напуган. Только бабочек и разглядел — огромных, с отливающим сине-зеленым крыльями.
Остановились у скамьи.
— Сядь, — Кайе и сам сел, потянул за собой.
Огонек присел на краешек. Ему хотелось держаться подальше — слишком уж страшно стало от взгляда южанина. Но тот все же был добрым с ним… надолго ли это?
— Да, эльо…
— Это северное обращение. У нас говорят — али… Но меня можешь звать по имени, да, так и зови.
Развернул Огонька за плечи, взглянул в глаза.
— Что ты такое? Я не знаю. Неважно, что ты ничего не помнишь. Их айо и уканэ тоже сильны. Они могли подослать тебя… скажем, убить меня, или брата. А ты и знать не будешь до времени…
Кайе говорил отрывисто, с требовательным напором. Огонек чувствовал — словно язычки пламени пробегают по коже, словно слишком близко он сел к костру. Стало трудно дышать, и сердце словно чья-то ладонь сдавила.
— Что с тобой? Ты прямо позеленел.
— Я… мне тяжело… горячо, — выдавил мальчик, невольно отодвигаясь. — Что это?
— Ах… То, что вырывается из глубин и поглощает тебя самого. Те, эсса — холодные… как снег на вершинах гор. Даже ненависть их холодна. А мы — пламя. Темное пламя. Темное, потому что не видно его. Ты понимаешь?
— И ты, али?
— И я, — зрачки загорелись, лицо вспыхнуло — и снова стало бронзово-коричневым: — У нас разрешено многое… пища Огня.
— Из глубин… да, это я могу понять, — Огонек смотрел в его глаза, не шевелясь, — эльо, я не хочу умирать…
— Мало кто хочет. Хотя многие из нас и умирают с восторгом — это ведь тоже… захватывает.
— Я еще и не жил толком, эльо… И ведь я ни в чем не виноват… Но что же мне делать, Мейо Алей?! — тихо, но отчаянно воскликнул Огонек.
— Спроси кого другого! А еще есть древняя запись, — безжалостно продолжал тот, — о полукровке, что развяжет кровавую бойню. — И ведь верят некоторые! А ты полукровка по виду…
— Но я не хочу ничего плохого… али, что же мне делать? — повторил умоляюще.
Внезапно тот сжал его плечи, с неожиданной силой, скорей подходящей человеку гораздо старше и массивней. Острые ногти впились в кожу.