Силоам
Шрифт:
— Какую брошюру?
— Ну… брошюру мою, текст, роль! Вы ее не видели? Никак не могу найти! Кошмар какой-то, секунду назад была здесь. Она нужна суфлеру.
— Да найдем мы вам ее! — пообещал Симон.
Он занервничал, стал переставлять стулья и уже ползал под столами, когда его окликнули:
— Симон!
— Нашли?
— Нет, но я вспомнила. Она просто осталась в моей комнате. Послушайте, миленький, будьте так добры, сходите за ней! На шестом этаже, знаете, да? Вот ключ. Толкните вторую дверь, за прихожей. Она, должно быть, осталась на тумбочке возле дивана… Симон! — крикнула она снова, когда тот уже побежал. — Там в оловянной плошке на той же тумбочке — черная ленточка, очень красивая, бархатная. Принесите ее тоже, хорошо?
Говоря, Минни вынимала шпильки, рвала нитки. Симон рванулся к двери.
— Симон!..
— Нет, ну это невозможно! —
— Ничего. Не забудьте черную ленточку!..
Симон не вполне понимал, что делает. Он думал о комнате Минни, куда шел. Крикнул на ходу: «Эй, не забудьте поменять пластинку!» В коридоре было полно народу. Он наткнулся на оживленно говорившие компании, ошибся лестницей, был вынужден вернуться обратно, заблудился. Проворно поднимаясь по ступенькам, он мысленно повторял в такт шагам короткое слово: «Минни-Минни-Минни!» Оказался на площадке второго этажа, выбрал один из двух коридоров, понесся по нему. Все живое в Обрыве Арменаз в этот момент находилось в зале или коридорах первого этажа. Коридор второго был пустынным и звонким, ужасно пустынным, ужасно звонким. Коридор третьего — и того больше. Он вспомнил день, когда заблудился, в самом начале своего пребывания в этом странном доме: воспоминание вдруг изменило смысл этого дня и само содержание этой немного необычной минуты. Для него теперь настало продолжение того первого дня — это должно было когда-нибудь случиться. Совершенно ясно, что в тот день, пока он плутал по коридору, он видел в своем воображении эту женщину, которая скажет ему однажды: Деламбр, миленький Деламбр, пожалуйста, принесите мою черную бархатную ленточку… События связывались по-новому; в глубине старого замка открывалась новая, потайная комната. И почему бы жизнь, действительно, не стала «похожа на сон»?..
Симон, наконец, оказался на последнем этаже Дома, на самом верху лестницы, перед маленькой дверью. «Так, ключ…» С ума сойти: подошел. Он вошел в темную прихожую, наткнулся на сундук, затем на стол, не нащупав выключателя. Однако он нашел вторую дверь, соблаговолившую открыться. Это была комната. Совершенно круглая луна, подвешенная в середине окна, катясь по наклонному лесу, лила свой свет на хрупкие предметы, составлявшие мир Минни, в то время как в другом углу неба собирались тучи. Симон нащупал выключатель и, одним движением пальца, уничтожил луну, лес, ночь. Комната стала ясной; предметы набрали вес и говорили о Минни незавуалированными словами. Но зачем он пришел сюда?.. Как далек был тот миг, когда Минни приказала ему подняться сюда! Как далек был весь этот мир, шевелившийся под ним! И как далеки были эти подмостки с картонными декорациями!.. Он взглянул на диван, осмотрел маленькую тумбочку, очаровательную, но совершенно пустую. Ни брошюры, ни черной ленточки, ни оловянной плошки. Что делать?.. Правда, была книжная полка. Он поискал там. Ничего не находил, нервничал, удивлялся тому, что он здесь — и больше этому не удивлялся. В конце концов, это было естественно. Это должно было произойти уже давным-давно! Но что «это»?.. Он принялся бродить по комнате — маленькой, душистой, расцвеченной; в конце концов взгляд его помутился; но, отступив назад, он наткнулся на диван и сел. Диван Минни. Диван, на который этим вечером, раздевшись, она ляжет совершенно обнаженной. Ведь он помнил фразу, которую она бросила ему однажды, смеясь — он снова видел блеск ее зубов под полураскрытыми губами: «Ну же, дорогой мой, ну же, вы прекрасно знаете, что красивая женщина спит совсем обнаженной!..» И этот аромат в комнате. И эта тишина. Необыкновенно. Снизу сюда едва долетал приглушенный шум, forte из «Тангейзера» — да, снова этот «Тангейзер»! — потом тишина; снова ставили пластинку, снова звучала назойливая тема. Окно выходило на дорогу. По ней шли какие-то женщины, болтали, вскрикивали. Почему их так громко слышно? Симон увидел, что окно плохо закрыто. Он прижал раму, чтобы больше не слышать этих звуков, но не смог ее закрепить. На столе была бутылка портвейна и рюмки. Надо же, две рюмки… Симона окружили журналы, золоченые, посеребренные рамки, затем куча женских вещей, тряпок, изящных дамских поделок — все самое что ни на есть колдовское, но ни книги, ни черной ленты не было. У него голова пошла кругом. Было слишком глупо вернуться с пустыми руками. Минни будет над ним смеяться. Минни!.. «Минни-Минни-Минни…» Он услышал в коридоре шум быстрых шагов. Щелкнул замок. Это Минни. Она расхохоталась.
— Ну и ну! Да не стесняйтесь! Хорошо же вы выполняете мои поручения! Валяетесь на моем диване, крушите мою библиотеку, разбрасываете безделушки!.. Ах, эти мужчины!.. Хотите сигарету?..
Она подошла к нему. Ее голос звучал фальшиво. Она два-три раза прошлась по комнате, переставляя предметы. Ее шея шаловливо торчала из платья; высокая прическа восхитительно украшала затылок. Она снова стала решительной, победительницей, ее глаза с сумасшедшинкой, зеленый и голубой, смеялись между двумя рядами ресниц, затвердевших от туши.
— В конце концов, время у нас есть… Эти сценки еще на целый час… Да нет, останьтесь, — сказала она быстро, когда Симон сделал вид, что встает. — Успокойтесь: там, по крайней мере, два или три «любителя» должны декламировать Виктора Гюго!
Одним движением она схватила бутылку, наполнила рюмки, протянула одну Симону, мявшему журналы на коленях. Ткань платья была так тонка, что под ее цветистой прозрачностью угадывалась белизна белья. Они выпили смеясь. Жидкость обожгла им горло. Ночь в окне была черна и отзывалась пронзительными криками девушек. Время от времени доносились взвизгивания скрипок «Тангейзера».
— Посмотрите, дорогой мой, как мы восхитительны, — сказала Минни, вдруг отрывая Симона от его журналов и ставя рядом с собой, перед высоким зеркалом, спускавшимся почти до пола.
На ней все еще был сценический костюм, и действительно, она была восхитительна в этой облегающей шелковистой ткани, тонкой броне, под которой угадывались ее гибкие члены, ее подвижные мускулы.
— Посмотрите! Да посмотрите же! — говорила Минни. — У нас вид ненастоящий!
Ее руки касались Симона, ее щека была совсем рядом с его щекой, он ощутил ее дыхание… Но он еще пытался сопротивляться этой волне сладострастия, в которой какая-то часть его тонула безвозвратно, чудесно; на мгновение он закрыл глаза… Действительно, вид у них был ненастоящий, ничто больше не выглядело настоящим, жизнь стала такой же мало подлинной, какой была незадолго до того на сцене, или какой могла быть во сне.
— Как странно! — сказал он ей. — Через несколько дней после моего приезда я заблудился в Доме. Я шел из коридора в коридор; мне казалось, что в конце каждого из них меня что-то ждет… Только что, поднимаясь к вам, я снова испытал то же чувство… Вы понимаете — таинственность лестниц, пустых коридоров, поворотов, дверей?.. Все время кажется, что сейчас куда-то придешь… В другое место!.. А теперь — эта комната, отгороженная ото всего… Вы… Я…
— Так вот вы и пришли, — сказала Минни со смехом. — Чего же проще?
Она взяла его за руку; он вырвался.
— Послушайте, — сказал он… — Ветер!
Погода резко переменилась, и луну совершенно затянуло тучами; чувствовалось, что в небе назревали большие потрясения. Но Минни была здесь, такая близкая, и пыталась своим присутствием отрицать значение всего, что могло происходить вне ее, вне этой комнаты…
— Вам понравилась эта драма, эта поэма? — спросила она. — Как вы ее находите?
— Это было что-то совершенно воздушное, неземное; думаю, немного неясное…
— Не такое уж неясное. Там есть несколько красивых, тонких, острых штучек… Правда, смысл слов во многом зависит от обстоятельств…
— Что вы хотите сказать?
— Вы помните ту фразу, в конце, когда он замечтался и говорит…
— Постойте! Кажется, припоминаю… Действительно, там была очень красивая вещь… «Стоит… Стоит только закрыть глаза…» Как же там?..
Минни повернулась к нему; ее глаза блестели под легкими изгибами бровей… «Стоит только закрыть глаза, чтобы все пришло…» И, произнеся эти слова, она коротко, слегка хрипло, рассмеялась и закрыла ему глаза руками.
Он вырвался, но сердце его колотилось; Минни не выпустила его рук; он видел, как раскрываются при дыхании ее полные красные губы, трепещут крылья ее тонкого носа; ощущал на себе ее неотступный взгляд, так как она не сводила с него своих слегка раскосых глазок, жестких глаз, в которых посверкивали искорки — они смотрели на его губы…
— Минни! — воскликнул он глухо, — Минни!..
В его голосе был испуг. Он выкрикивал имя Минни так, как зовут на помощь. Он прижимал к себе молодую женщину, уже совершенно окутанный теплотой, мягкостью, исходившими от нее, чувствуя, как упираются в его колени ее упрямые, детские коленочки. Его губы заскользили по шее Минни, он чувствовал, как ее кожа проминается под его зубами; он прижимал ее к себе, съежившись в тревожной неподвижности, и возможно, стоял бы так бесконечно, приникнув к телу, которое держал в объятиях и чей трепет передавался ему, отзываясь каким-то головокружением; но вдруг, не ища их, почувствовал у своих губ губы Минни, подобные лепесткам полураспустившегося цветка..