Силоам
Шрифт:
Симон смотрел на нее глазами, полными слез. Ему хотелось сжать ее в объятиях. Но в тех же объятиях он сжимал Минни. Это было ужасно! Ему хотелось бы убить в себе все, что могло помнить. Почему же Минни вот так, внезапно, возвращалась к жизни! Она ведь больше ничего не значила! Он ведь отрекся от нее! Он решился взять руку Ариадны и пылко ее поцеловал.
— Вы встревожили меня, Симон. Эта записка… Вам как будто срочно надо было меня видеть. Я подумала, что-нибудь случилось…
— Срочно надо было вас видеть, ах! — воскликнул он прерывающимся голосом, словно не мог перевести дыхания. — Да,
— Да что случилось?
Он выговорил страстно:
— Я люблю вас…
Она улыбнулась, удивившись такому возбуждению. Она не узнавала стоявшего перед ней человека, чей пыл до сих пор не вырывался наружу…
— Сразу громкие слова! — сказала она…
И ее улыбка, ее легкая, едва заметная улыбка, тем не менее так восхитительно изменявшая черты и пропорции ее лица, разорвала ему сердце, словно от этого в Ариадне возникла новая женщина.
— Громкие слова! — воскликнул он. — Разве эти я вам когда-нибудь говорил?
Она покачала головой.
— Правда, вы никогда мне их не говорили.
Он никогда не говорил ей их, нет! Никогда его так не переполняла его любовь. Словно до сих пор он не любил ее… И в этот момент он понял, насколько Минни была мертва для него, насколько с ней все было кончено. Но это было слишком громко сказано: кончено. Этого никогда и не было. Он видел, насколько отдельные поступки не имеют значения, когда по-настоящему не укоренились в нашей душе. «Это наши грезы, наши мысли, наши желания преследуют нас!..» — подумал он.
Она осталась стоять на дороге; а он не сводил с нее глаз. Ее лицо лучилось чудесным счастьем, наполнявшим и его самого. Ах, как могла живая женщина быть столь красивой, иметь этот тонкий, удлиненный изгиб щеки, эти черты, выражавшие не только самих себя, но и нечто большее, будучи вылепленными рукой, влюбленной одновременно в изящество и твердость и коснувшейся в свое время всего вокруг? Под ветром, игравшим ее волосами, Ариадна открывала свое безупречное и чистое лицо, свою спокойную таинственную улыбку, свои рыжеватые глаза, глаза зари, в глубине которых словно всегда всходило солнце… Но снова под чистотой этих черт, под нежной серьезностью этого лица Симон разглядел некую новую мощь, услышал нерасслышанный ранее зов, и им овладело такое смятение, что ему стало от этого больно, и он чуть не закричал. Дело в том, что ему почудилось, будто от фигуры, бывшей у него перед глазами, отделилась другая: Минни была еще здесь, в Ариадне!.. Да, действительно, он открывал Ариадну заново: она явилась ему такой, какой не являлась никогда. Ему захотелось повторить ей слова, которыми он ее встретил: «Я люблю вас», но он не осмелился.
— Откуда вы пришли? — спросил он.
— Я шла по дороге… Я надеялась встретить вас на лугу.
— Так неосторожно!..
Она посмотрела ему прямо в глаза и ответила:
— Я ничего не боюсь. Я люблю вас.
— Другие потому бы и боялись, — сказал он.
— Вы думаете, моя любовь зависит от осуждения, от случайности?
— Нет, но мы все еще не в маленьком садике, о котором вы иногда мечтали…
— О, — сказала она, — я думаю об этом… Нам нужно будет несколько деревьев, правда?.. Вишневых…
Он улыбнулся.
— Вы так любите вишни?
— Нет, но я люблю птиц… Они на них слетаются…
Было еще светло. Дорога отсвечивала матовой белизной, чуть выше лес пересекал ее своей темной чертой. Они пошли вверх, но ноги скользили, и идти становилось все труднее. Им пришлось остановиться через несколько шагов. Тогда она прижалась к нему; и вдруг, словно этот вопрос уже давно занимал ее, спросила:
— Симон… Помните, вы мне сказали однажды, что мое материальное присутствие вредит другому?
— Я вам такое сказал?
Он вспоминал… Как он мог?.. Она в удивлении повернулась к нему. Никогда она не видела такого напряженного выражения на его лице. Возможно, впервые она была поражена красотой любимого человека; она ощущала его любовь, его мужскую любовь, ее мощь, это необычное смешение благоговения и властности; ей больше не хотелось этому улыбаться… Он набрал воздуху и выдохнул:
— Как же соприкасаются ваше тело и ваша душа, это невозможно выразить…
Сердце его колотилось; он был вынужден замолчать, так как от силы чувств у него перехватило дыхание; потом, почти шепотом, он выдохнул эти слова:
— Каждая линия вашего тела — это душа и мысль.
Он взял ее руку и поднес к губам, почти набожно. Руку Ариадны. Она была тонкой, удлиненной и чистой. Сквозь кожу просвечивали нежные лучики вен. Кровь Ариадны. Через эту руку он сообщался с ее телом; а через тело он сообщался с жизнью: кровь, оживлявшая ее, протекла через поколения мужчин и женщин, несла свои потоки через тысячи и тысячи людей, прежде чем влиться в восхитительное тело, бывшее сейчас перед его глазами, — но он не мог отделить души от этого тела, а ее душа, возвышаясь над этими заимствованными элементами, неспешно отделанными за века, была единственной в своем роде реальностью, в вере в которую он не мог себе отказать. И он не знал, прикасаясь к руке Ариадны, прикасался ли он к ее телу или к ее душе, но через нее он сообщался одновременно с тем людским потоком, в глазах которого индивидуальности ничего не стоят, и с той единственной душой, что парит над временем.
День медленно темнел, будто в него по капле вливали ночь; сама земля переставала быть материальной, а Большой Массив вдалеке стал похож на призрак. Иногда было слышно, как ворочается поток в своей темной постели — словно человек, мучимый бессонницей.
Симон услышал, как Ариадна прошептала его имя.
— Молчите, — сказал он, — молчите!.. Дайте мне смотреть на вас!
Он созерцал ее в тишине. Он думал: только ум разделяет, анализирует и сопоставляет. Но желание, влекущее меня к этому существу, взгляд, который я устремляю на нее, не разъединяют… Он оторвался от нее и закрыл глаза.
И в этот момент в голове у него пронеслась мысль о Массюбе. Массюб лежал в своей комнате, горя в лихорадке, лишенный всякой отрады. Он забыл о нем… Массюб был безобразным и очень страдающим больным, которого никто другой не мог как следует понять. Он сказал Симону за несколько дней до Праздника: «Все, что я сказал вам… не в счет… Забудьте!..» И Симон забыл — в объятиях Минни; он забыл о страдании, уродстве, величии Массюба.
— Вы заходили к Массюбу? — спросил он.
— Да… Сестра Сен-Базиль отвела меня к нему…