Символ Веры
Шрифт:
– Эта позиция кажется не слишком разумной, но в ней есть определенный смысл, - осторожно заметил Гильермо.
– Совершенно правильно замечено. Эту группировку обычно именуют «авиньонцами», памятуя о временах, когда Престол располагался во французском Авиньоне. Поскольку ядро этого течения составляют кардиналы французского происхождения с твердыми позициями на континенте.
– Главенство провоцирует консерватизм?
– Да, именно так. Эти люди достигли вершин и готовы отдать часть, чтобы сохранить целое ... для себя.
– Я понимаю.
Теперь помолчал
– Кто же им противостоит?
– Назовем их «радикальными обновленцами».
– Это звучит очень ... по-анархистски.
– Они и есть анархисты, приверженцы anarchiam, хотя и в несколько ином смысле. Эти люди полагают, что промедление смерти подобно, и Церковь стоит на пороге испытания, гораздо более серьезного, чем лютеранская Гидра во всех ее видах. Протестанты, мусульмане, наши заблудшие православные братья на Востоке – еретики и схизматики, обреченные на адские мучения, однако они тоже думают, что верят в Бога. Но выходит, что есть нечто страшнее искаженной веры. Это ее отсутствие.
– Атеизм?
– Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, «этика империализма»... Имя им - легион, но суть одна - вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.
– Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?
– Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.
– У них тоже есть какое-нибудь национальное название?
– уточнил Гильермо.
– Между собой их называют «римлянами», потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана - наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.
– Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.
– Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.
– И это - тоже денежный вопрос?
– вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.
Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.
– Да.
– Понимаю, - лаконично отозвался монах.
– Третья communitas - умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».
– «Торопись медленно»?
– Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность - служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед - вот путь в будущее
– Такая позиция нравится мне более всего, - сказал монах.
– Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», - ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.
– Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я ... не удивлен.
– Правда?
– мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно - даже наверняка - вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.
– Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И ... состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.
– Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, - очень серьезно вымолвил Морхауз.
Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.
– Это все?
– негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.
– Еще нет.
С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.
– Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, - медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора.
– Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?
– Кажется, понимаю...
– столь же медленно промолвил Гильермо.
– Сейчас ... Мне нужно немного подумать.
Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.
– Сейчас...
– повторил монах.
Кардинал терпеливо ждал.
– Я думаю, что понял, - сказал, наконец, Гильермо.
– Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно - армия.