Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Шрифт:
была несовместима; темы и настроения надсоновской поэзии также воспринимались на рубеже веков уже как безнадежная архаика – неотторжимая примета давно минувших восьмидесятых годов, и только. И тем не менее образ этого десятилетия в сознании последующих поколений неизбежно будет ассоциироваться с образом Надсона и его незамысловатыми стихами. Безукоризненно метко сказал об этом Мандельштам в «Шуме времени»: «А не хотите ли ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу девяностых годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтения ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо юноши Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха? ‹…› Не смейтесь над надсоновщиной – это загадка русской культуры и в сущности непонятый ее звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. ‹…› Сколько раз, уже зная, что Надсон плох, я все же перечитывал его книгу
1648
Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1962. С. 269 («Библиотека поэта», Большая серия).
1649
Мандельштам Осип. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. М., 2010. Т. 2. С. 217–218.
Мандельштамом Надсон воспринимался уже главным образом как знак эпохи; ранние же символисты, первыми ушедшие от Надсона бесконечно далеко, в большинстве своем начинали с усердного прохождения его школы: даже Брюсов признавал Надсона своим первым учителем в поэзии. [1650] Таким же учителем Надсон был в свое время и для Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865–1941): в поэзии – наставником и образцом для подражания, в жизни – задушевным другом, «братом по страданию», как назвал сам Надсон Мережковского в одном из писем к Плещееву.
1650
См.: Тиханчева Е. П. Брюсов о Надсоне // Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1976. С. 201–216.
В книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) Мережковский писал: «Сознание болезненного бессилия, разочарование в утилитарных идеалах, страх перед тайною смерти, тоска безверия и жажда веры – все эти современные мотивы Надсона произвели быстрое и глубокое впечатление даже не столько на молодое, как на отроческое поколение 80-х годов». [1651] Эту общую характеристику можно воспринимать и как автобиографическое признание: еще гимназистом Мережковский сблизился с Надсоном и «полюбил его, как брата», [1652] через посредничество Надсона познакомился с А. Н. Плещеевым, немало содействовавшим вхождению в литературу обоих молодых поэтов, и напечатал в «Отечественных Записках» в 1883–1884 гг. несколько своих стихотворений. Прозаик И. Щеглов (Леонтьев), постоянно общавшийся в ту пору с Надсоном, свидетельствует в позднейшей мемуарной заметке: «Вспоминается сейчас один литературный вечер у покойного поэта А. Н. Плещеева, как известно, окружившего чисто отеческой любовью нежный поэтический дар Надсона. Сидим мы с Надсоном на диване и о чем-то весело болтаем; а неподалеку от нас оживленно беседуют старик Плещеев, Всеволод Гаршин и Дмитрий Мережковский, тот самый Мережковский, который теперь так много шумит дома и за границей и который тогда только вылупился на свет Божий, благодаря настойчивому вмешательству Надсона. Теперь, спустя двадцать лет, не грех вспомнить, что первый дебют Мережковского в “Отечественных Записках”, редактируемых М. Е. Щедриным, состоялся исключительно благодаря С. Я. Надсону, принимавшему близко к сердцу малейшие проблески чужого дарования. А в то время попасть в “Отечественные Записки” не так-то легко было, ибо “Михаил Евграфович” был беспощаден в своей зоркой литературной критике». [1653]
1651
Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. СПб.; М.: Изд. т-ва М. О. Вольф, 1914. Т. 15. С. 297.
1652
Мережковский Д. С. Автобиографическая заметка // Русская литература XX века (1890–1910) / Под ред. С. А. Венгерова. М., 1914. Т. 1. С. 291. Знакомство с Надсоном состоялось, судя по сохранившимся документам, в конце 1882 г., когда Мережковский учился в последнем классе гимназии. См.: Кумпан К. А. Д. С. Мережковский-поэт (У истоков «нового религиозного сознания») // Мережковский Д. С. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 17 («Новая Библиотека поэта»).
1653
Щеглов Ив. Русская Марсельеза (Из записной книжки) // Слово. 1907. № 52. 19 января. С. 2.
Надсон был старше Мережковского всего на два с половиной года: возрастная разница в юношестве самая удобная для того, чтобы младший поэт воспринимал старшего одновременно и как «мэтра», и как близкого товарища. Именно такой и была тональность взаимоотношений между ними. Надсон, со своей стороны, ценил Мережковского как единомышленника и ближайшего сподвижника в литературе: в одном из журнальных обозрений (1886) отметил «выдающееся эпическое дарование» Мережковского, [1654] посвятил ему стихотворение «Муза» (1883). [1655] Стихи Мережковского, относящиеся ко времени его общения с Надсоном, – это преобладающим образом вариации на надсоновские темы; в них – надсоновский культ страдания, надсоновские мотивы уныния и безысходности, надсоновская небогатая и стандартная поэтическая фразеология:
1654
Надсон С. Я. Полн. собр. соч. Пг., 1917. Т. 2. С. 239.
1655
См.: Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. С. 204–205.
1656
Мережковский Д. Стихотворения (1883–1887). СПб., 1888. С. 9.
В надсоновской тональности выдержано и стихотворение Мережковского «Смерть Надсона», прочитанное на литературном вечере памяти поэта 27 февраля 1887 г. [1657]
Письма Мережковского к Надсону – в тех случаях, когда они не касаются сугубо деловых вопросов – навеяны теми же темами и настроениями, которые пронизывают поэтическое творчество обоих корреспондентов. Трудно сказать, какова мера подлинности в тех признаниях, которыми наполнены письма Мережковского, и нет ли за словами выпускника-гимназиста, а затем студента Петербургского университета неосознанного, может быть, стремления свои жизненные восприятия и переживания переосмыслять «по-надсоновски». Возможно, что неизбывно минорное мироощущение Надсона, тяготившегося вынужденной военной службой в Кронштадте, постоянно страдавшего от душевных и телесных недугов, побуждало и Мережковского строить свои послания в соответствующем регистре. Однако уже в этих ранних письмах (а более ранних писем Мережковского, видимо, не сохранилось) нетрудно заметить обрисовывающиеся контуры того крупного писателя и мыслителя, каким он сформируется десятилетием спустя, – в восторгах перед красотой южной природы (предвосхищающих будущие откровения Мережковского о «языческой» полноте земного бытия), в преклонении перед творчеством Эдгара По – признанного предтечи символизма, в ощущении «благодатного присутствия Бога», которое с годами станет у Мережковского сильнейшим из всех ощущений. У Мережковского впереди были еще десятилетия, в течение которых ему удалось полностью реализовать творческий потенциал своей личности; Надсону же судьба подарила всего 24 года жизни – и как знать, может быть, оставшегося навечно молодым юношу-поэта сменил бы зрелый мастер с иным литературным обликом, в соотношении с которым известные всем «восьмидесятнические» стихотворения воспринимались бы лишь как juvenilia. И у Надсона было немало проблесков того, что никак не вмещается в «надсоновщину», что говорило о возможности преодоления той однотонности, которая отличает большинство его произведений; достаточно привести хотя бы один из его стихотворных набросков, оставшихся в рукописи и впервые опубликованных лишь в наши дни:
1657
См.: Там же. С. 252–254; Мережковский Д. С. Стихотворения и поэмы. С. 198–199, 799–800 (примечания К. А. Кумпан).
Переписка Мережковского и Надсона сохранилась не целиком. Известны два письма Надсона к Мережковскому (1883), впервые опубликованные последним в журнале «Новый Путь» (1903. № 4) и затем воспроизведенные по этой публикации в Полном собрании сочинений Надсона (1917) под редакцией М. В. Ватсон. Отвечая на запрос М. В. Ватсон о надсоновских письмах, Мережковский сообщал ей 17 апреля 1887 г.: «Искал, рылся в бумагах, но ничего кроме незначительных записок не нашел. Нашел одно большое письмо, – но его я целиком не дам по личным соображениям. <… > моя переписка с Сем<еном> Яков<левичем> была очень ограничена: мы оба питали отвращение к этого рода обмену мыслей» [1659] . В архиве М. В. Ватсон в Пушкинском Доме сохранились 11 писем Мережковского к Надсону (ИРЛИ. Ф. 402. Оп. 4. Ед. хр. 63). В настоящую публикацию включены 8 из них, не печатаются небольшая недатированная записка и два недатированных письма (1884 г.), посвященные деловым хлопотам.
1658
Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. С. 311–312.
1659
ИРЛИ. Ф. 402. Оп. 2. Ед. хр. 349.
Уже давно, Семен Яковлевич, ожидаю Вашего посещения или письма; давно собирался я сам писать Вам, но все откладывал, будучи весьма занят и надеясь видеть Вас у себя. Между тем ни Вас, ни письма от Вас нет, как нет. Вы знаете, Семен Яковлевич, как бесцветна и уныла моя жизнь, Вы знаете, как я дорожу возможностью хотя на минуту отвести душу в дружественной, искренней беседе. Ваше посещение дало бы мне именно такую светлую, отрадную минуту. Что Вы поделываете, как себя чувствуете, здоровы ли, что написали, отчего не подадите мне весточку о себе?
Что касается меня, то нужно сказать, что я в последнее время грущу, как никогда. У меня бывают какие-то припадки малодушного отчаяния. Я спрашиваю себя иногда, суждено ли мне когда-нибудь распутать или разорвать всю эту паутину мелких, постыдных, бесчисленных и бессмысленных терзаний.
Положительно я делаюсь пессимистом. Вы в этом убедитесь уже по одному факту, который привожу здесь, чтобы самого себя наказать. Дело в том, что мне иногда против воли кажется, что Вы позабудете то, что было сказано на последней нашей беседе. Может быть, эта мысль зла и неверна. Я бы даже очень желал, чтобы она такою оказалась. Но во всяком случае я не мог и не должен был о ней молчать, оставаясь до конца верным принципу откровенности и прямоты, при которых только и возможны, как мне кажется, все честные и прочные связи духа. Если мои опасенья ошибочны, простите мне и забудьте их: они были вызваны таким тяжелым настроением, что решительно не отвечаю за их строгую объективность и беспристрастие. Чтобы с этим покончить, признаюсь Вам, чем я обосновывал свою мысль. Вы самостоятельны – так думалось мне, – Вам открыты все поприща борьбы с пороком, Вы не связаны, как я, по рукам и ногам, Вы можете каждую минуту встретить женщину, которую полюбите глубокой, целительной любовью, – и тогда Вы спасены. А спасенье и забвенье идут рука об руку, Вы будете счастливы, перед Вами откроется целый мир, новый таинственный мир. Не говорите упрямо «нет»; такие неожиданные открытия – очень возможная вещь в 20 лет. И тогда-то – казалось мне – должны Вы забыть наивного мальчика, протянувшего Вам слабую руку, Вы вправе даже его забыть, как докучный и печальный призрак ненавистного прошлого.
Надеюсь и верю, что этого не будет.
Вы, может быть, меня спросите, почему я дошел до такого пессимизма. Увы! причин слишком много. Главную из них Вы знаете. Она теперь сделалась еще мучительнее, потому что я убедился, что по крайней мере в настоящую минуту мне невозможно бороться с пороком. Не то, чтобы сил не хватало; но они скованы самым по-видимому ничтожным, на самом деле непреодолимым препятствием. Когда я спросил совета у товарища, тот обещал все устроить. Но ничего не устроил, потому что нельзя… Если увидимся, объясню Вам все это подробнее. В письме все равно не скажешь и десятой части того, что хотелось бы сказать. Если можете вырваться на несколько часов, – приезжайте. Мой забытый, темный уголок примет Вас как дорогого, желанного гостя. Если не можете приехать, пишите по крайней мере, а если и писать лень, то изредка вспоминайте